А.Гайлит. Фонтан
«Мальчик на дельфине»,
бетон. 1947 год.

В конце 40-х и в 50-х годах таких фонтанов на Рижском взморье стояло несколько. Один из них долго красовался над зеркальной гладью бассейна в парке знаменитого Дома творчества писателей в Дубултах. А этот фонтан на ул. Ундинас – последний и единственный, который пережил своего автора, рижского скульптора Александра Гайлита. Впрочем, нет – еще один такой же дельфин с мальчиком, правда, в полусобранном виде, стоит сейчас во дворе дома в Межапарке, где скульптор прожил большую часть своей жизни.

Помню, отец смеялся, вспоминая, как члены худсовета, принимая статую фонтана, когда она еще была в глине, возмущались, почему мальчик изображен нагишом.

— Ваш сын по двору в трусах бегает, что же вы его на дельфине голым вылепили? Наденьте трусы!

Пришлось надеть.

Александр Мартынович Гайлит приехал в Ригу в 1921 году, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Правильней сказать – вернулся с родителями на их родину. После голодного, холодного и полуразрушенного Петрограда Рига ему показалась раем. Зачем много лет назад родители уехали из Риги в Петербург, понять Александру было трудно. С другой стороны, именно Питер навсегда определил его судьбу, менталитет и даже непокорный характер.

Семья Гайлитов в этом отношении вообще была необычной. На каком языке говорить, такой проблемы для них никогда не возникало. Оба родителя, коренные латыши, вернувшись из России, свободно владели и латышским, и русским языками, поэтому в ходу у них был и тот, и другой. Но для сыновей, родившихся в Петербурге, родным стал, естественно, русский, и это многое определило. Так, скажем, квартиру в Риге они сразу решили снять в русском предместье, на Московском форштадте.

Александр, проучившись семь классов в питерской школе и пристрастившись к русским книгам, окружение себе выбирал тоже русское. Младший Ваня в этом от него не отставал. А вот сестра, — она была в семье самой младшей, — пошла в школу уже в Риге — и, конечно, в латышскую. Поэтому она выросла «истинной» латышкой. Даже моего отца всегда, сколько я помню, она называла на латышский манер – Сашша, с двойным «ш», хотя все его звали Шуриком. Со мной, еще ребенком, тетя Эльза, к полному моему неудовольствию, тоже норовила говорить по-латышски, несмотря на то, что русским, хоть и с акцентом, она владела свободно. Акцент ее не смущал, в отличие от моего отца, который долго стеснялся разговаривать на латышском именно из-за своего произношения. Он даже перестал потом из-за этого посещать латышскую школу – считал, что над ним все смеются.

По той же причине друзья у него тоже всегда были русские, поляки или евреи. Поляки, кстати, еще и потому, что в Риге через год по приезде он познакомился с моей будущей мамой, а она была из польской семьи. Мама, между прочим, хоть и кончала польскую гимназию, русским владела в совершенстве, как польским, а позже так же хорошо научилась говорить и писать по-латышски. Поэтому с отцом общаться на русском языке ей было проще простого. А когда спустя много лет родился я, моим родным языком, естественно, тоже стал русский.

Все складывалось таким образом, что Гайлиты чувствовали себя ближе к русской диаспоре, чем к коренной нации. И книги в доме водились тоже только русские. Александр брал их в частной библиотеке рядом с Всехсвятской церковью, в церковном доме на Католической улице. Сюда он заглядывал часто, потому что по соседству, там же на Католической, жила Валерия Лавжель, его Букенция – так, сколько помню, он всегда называл маму (наверное, от слова «бука»).



Майори, 1931 год.


Она была католичка, тогда как моего отца крестили по лютеранскому обряду, а книги они брали в православной библиотеке. Такие скрещивания в русской диаспоре, особенно среди возвращенцев из России, давно стали привычным делом. Культура русских рижан при любом режиме всегда питалась сразу из нескольких источников. Собственно, потому образованные русские и считались тогда более продвинутыми людьми. У них был шире и разнообразней круг интересов. Русская диаспора равнялась на Питер, на Москву, на Берлин и Париж одновременно, а интересы латышской публики в 20-30-х годах во многом, как и сегодня, дальше своего национального мирка не выходили и были глубоко провинциальными. В чем, вероятно, и скрываются корни постоянного внутреннего антагонизма между латышами и русскими.

Латышей больше привлекал внешний лоск и показные, чисто бытовые проявления культуры. Русских, наоборот, бытовые мелочи никогда не интересовали. Зато они традиционно питали слабость к книгам – это у них от церковной культуры. Отец, надышавшись в детстве воздухом Питера, тоже носил в себе дух православной, но никак не лютеранской культуры.

Он вспоминал, что в 20-е годы в их кругу большой популярностью пользовался российский журнал «Нива». Там печаталась проза Потапенко, Брешко-Брешковского и многих других известных тогда писателей. Сам он очень любил Чехова. Уже в последние годы своей жизни, когда отец серьезно болел, — почти полностью парализованный, он все же потом заново научился ходить, но под конец опять слег, — он Чехова мог читать постоянно. А в ранней юности читал без разбору все подряд. И маму пристрастил к книгам. Спустя десятилетия, в самом начале 50-х, она приучила к чтению и 10-летнего сына. В этой семье без книги засыпать не привыкли.

Увлечение книгами сильно повлияло и на творчество отца. Писателей и поэтов он лепил не раз. Хорошо помню его экспрессивные бюсты Пушкина, Толстого, Горького, любимого им Чехова, и даже Райниса, который до сих пор стоит в Союзе писателей Латвии.

Недавно я прочел в одной энциклопедии, что скульптурным работам Гайлита свойственны лаконизм, тяжеловесность формы и пристрастие к натуралистическим деталям. Это не совсем так. Может быть, в его поздних, монументальных работах, когда, выполняя госзаказы, приходилось лепить огромные статуи вождей, такой холодок и заметен, но, по-моему, дело тут в другом. Ему, как художнику, правда жизни была интересна меньше, чем правда художественная. Он стремился передать в пластике свое впечатление о личности и отношение к событиям, которые изображал. В его напольных работах, небольших по размерам, есть и смятение чувств, и настроение, и полет мысли. Бюсты Пушкина или Льва Толстого тем и хороши, что в них переданы творческое начало, мощь их внутреннего потенциала. А в монументальных, огромных статуях-памятниках, конечно же, над всем довлела статичная отрешенность от жизненной текучки. Таков закон жанра и таковы были требования приемной комиссии. Его знаменитый двухфигурный памятник борцам 1905 года в Лиелварде статичен и величав, в чем, собственно, и заключался замысел скульптора.

А вот ранние, небольшие гипсовые работы отца поражают именно своей живостью, весельем духа, горением чувств. Они вылеплены в 30-х и в 40-х годах. Азартная «Лезгинка» — в 43-м, чувственный «Сон», полуобнаженная женщина в духе Родена — в 44-м, а, скажем, тот же бюст Райниса и знаменитый Пушкин, который до сих пор иногда мелькает на газетных снимка, — в 48-м и 49-м. Кстати, у отца было странное правило – он не ставил на своих работах подпись. Так что определить теперь его авторство можно только по каталогам выставок, в которых эти работы участвовали.

Началась творческая биография отца, можно сказать, с армии. Там с ним произошел решительный перелом. Мальчишескую робость из-за акцента и чувство дискомфорта в общении с латышами как ветром сдуло. У него всегда были золотые руки. За пристрастие к технике (еще подростком он начал работать механиком в мастерской швейных машинок) и благодаря хорошей физической подготовке, он в латышской армии сразу стал пользовался авторитетом. Два года службы в двинском полку бронированных поездов отец вспоминал потом с большой теплотой. Почему-то больше всего командиров восхищало в молодом капрале-инструкторе его умение быстрей всех разбирать и собирать с закрытыми глазами винтовку. В связи с этим перед мобилизацией кто-то из офицеров дал ему дельный совет — попробовать себя в лепке или резьбе по камню.




Отец – капрал латышской армии (стоит второй справа).
1929 год.

Сперва это в одно ухо влетело, в другое вылетело. После армии отец опять пошел работать в механическую мастерскую. Однажды по механическому делу его вызвали в один дом. И там, он случайно увидел, как ловко хозяин квартиры лепит из пластилина статуэтку человека. Он вспомнил армейский совет и решил попробовать тоже. Зачатки художественного вкуса у него к этому времени уже имелись. Он немного увлекался антиквариатом и года два перед армией успел даже поработать декоратором-оформителем в Театре миниатюр, что тоже потом повлияло на круг его интересов.

Кстати, какой это был театр и где он конкретно находился, я долго не мог выяснить. В 20-е годы такие небольшие зрелищные заведения, по большей части любительские – Рабочий театр, Новый Рижский, несколько профсоюзных – появлялись, как грибы после дождя. Возникла и парочка театров миниатюр, но уже чуть позже и не на ул. Лачплеша, 52/54, как указано в одной из отцовских анкет. Лишь потом я сообразил, что это те же помещения, где сейчас «Kino-52», бывший «Лачплесис». В 20-е годы тут был один из крупнейших в Риге кинотеатров «Grand Kino Varjete», в фойе которого после сеансов, а по-нашему – между сеансами, и действовал первый в Латвии дивертисмент «Jaunais teatris». Русские его называли также театром миниатюр, потому что представления там разыгрывались очень короткие. (Между прочим, старожилы говорят, что до того, как в этом помещении стали крутить кинофильмы, там была конюшня извозчиков, развозивших по городу молоко. Поэтому и пол у входа такой покатый).

Отец пошел работать оформителем в «Grand Kino Varjete» по одной простой причине. Владельцем этой киношки оказался бывший питерец, директор рижского кинематографического акционерного общества «Ars» Василий Емельянов. Фигура в Риге в те годы знаменитая. Он приехал сюда сразу после революции и основал целую киноимперию. Емельянов владел несколькими кинозалами. Была у него и мастерская по изготовлению цветных рекламных щитов-плакатов. Публика у Емельянова работала в основном образованная и русскоговорящая, что, собственно, отца и прельстило. В дивертисменте были заняты прекрасные скрипачи, плакатным делом занимались настоящие художники – к Емельянову шли работать люди, которые потом стали частью рижского художественного мира. Среда эта потом долго была близкой отцу.

С ней же связан рижский художник с мировым именем Роман Сутта. К нему в частную студию отец и поступил вскоре после армии – учиться лепке. Воспитанникам Сутты был открыт путь в большое искусство. У кого водились деньги, поступали затем в Академию художеств или уезжали, кто в Париж, кто в Италию.

Отец, правда, своим учителем всегда считал не Сутту, — у него он и занимался недолго, — а тоже очень известного в конце 30-х, перед войной, и особенно уже в советское время скульптора Теодора Залькална. Уехать стажироваться в Италию у отца не было средств и даже в нашу Академию поступить тоже было не на что. Поэтому его академией стала скульптурная мастерская Залькална, научившего его практически всему.

Лепке отдавалось все свободное от работы время. Любое движение, позу, выражение лица хотелось передать в глине. Глиняные статуэтки отливались потом в гипсе и покрывались цветным лаком. Работы отца тех первых лет и сегодня украсили бы любую квартиру. И, наверное, украшают. Можно ли было этим прокормиться? Я думаю – нет. Шел предвоенный 40-й год, отец был уже женат. Должен был родиться сын. Но, похоже, заработки у молодого скульптора были неплохие. Жили, конечно, не на широкую ногу, но первую свою квартиру отец с матерью сняли в самом центре города, на ул. Кальтю. Сейчас этого дома не существует, там теперь площадь Ливов. За небольшую двухкомнатную квартиру с туалетом на лестничной клетке приходилось платить ровно столько же, сколько мама получала в железнодорожном управлении, где работала секретаршей.

Зато совсем рядом, через дорогу, был русский театр. Как раз за год до этого Русская драма, после долгих мытарств,— ее ведь в 37-ом выставили из Дома Латвийского общества,— обосновалась в «Улее», там, где находится и сегодня.

В театр родители ходили на все премьеры, каждые две недели. В другие вечера бегали в кино — за углом как раз пару лет назад открыли модерновую «Айну». Или сидели в своем любимом кафе Шварца… Посмотреть старые родительские снимки, за окном их квартиры, как на ладони, была та самая Старая Рига, которую мы сегодня описываем как наиболее интересную историческую достопримечательность города. Рукой подать до Ратушной площади и Дома Черноголовых, которые немцы очень скоро превратят в руины.

Вот отец с матерью снялись у кафе Шварца. Этих кафе, кстати, у Шварца было два. Одно в доме, на месте которого теперь красуется отстроенный заново Hotel de Roma, а второе — на углу напротив, где в советское время был самый лучший в Риге книжный магазин, а теперь дешевая забегаловка с гамбургерами. Вот они стоят на фоне самой популярной — и до войны, и позже, в советские годы, – рижской кондитерской на углу ул. Калькю и Вальню, где теперь располагается банковский офис.

Отец с матерью тогда жили, не бедствуя, но, конечно, не на деньги, вырученные за скульптурные статуэтки. Вряд ли отец их тогда так уж часто продавал. Ребенком я видел почти все его первые работы у нас дома. Он зарабатывал иначе. Например, люстрами. Тогда «антикварные» люстры были ходким товаром. Эх, любители старинных безделушек, «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»… Отец любил собирать всякую бронзовую рухлядь. За бесценок покупал ее на барахолке, — в то время на Тургеневской улице на толкучке чего только не продавали,— или искал недостающие мелочи в механических мастерских. Затем травил все это добро в азотной кислоте, чтобы бронза сверкала, как золоченая, и конструировал из разрозненных деталей новые люстры, украшая их хрусталем. Таким же образом изготавливались изящные светильники из бронзы и старинных ваз, настенные бра и прочие предметы старины. Перед Рождеством и Новым годом этому товару цены не было. Все расходилось в скупках мгновенно и за очень приличные деньги. (Второй раз люстры точно так же выручили нашу семью, когда отец в конце 60-х оказался на мели, а советский обыватель все свое «старье» выбрасывал на помойку).

Впрочем, до войны это тоже было не основным заработком отца. Он ведь почти сразу после армии стал работать, можно сказать, по своей основной художнической специальности — скульптором в Реставрационной мастерской Петерсона. Эти годы для него были хорошей школой. Все, что проходило через его руки, требовало вначалле серьезного изучения литературы по искусству. Тут-то и сыграло роль его знание русского языка — большая часть этой литературы была на русском. Так что зарабатывал отец тогда как раз неплохо.




Александр Гайлит.
Начало 1930-х гг.


Правда, в 39-ом, когда в Европе уже шла война, в Риге произошел «квартирный облом». Подскочили цены. Плату за жилье в городе между двумя мировыми войнами отпускали несколько раз, пока в 39-ом Ульманис все же не объявил, что она не должна превышать ту, которая существовала на 1 декабря 37-го года. Власти считали, что каждому рижанину должна быть гарантированна крыша над головой. А если что не так, любой мог пожаловаться в жилищную инспекцию. Но владельцы домов все равно ухитрялись нагреть на жильцах руки. Поэтому, чтобы хозяин не успел заломить плату, долго на одной квартире старались не задерживаться. Мать с отцом, поженившись в 40-ом году, к приходу немцев успели поменять несколько адресов, благо пустующих квартир в Риге тогда был много. Я у них родился уже, когда они жили на углу Алояс и Шарлотинской (до войны ул. Валдемара заканчивалась сразу после перекрестка с ул. Малпилс, а дальше в сторону Красной Двины шла ул. Шарлотес). Эта квартира, тоже двухкомнатная, была дешевле, чем на Калькю.

Все, что касалось довоенного уровня жизни, было намного иначе, чем сейчас. При нормальном положении вещей – оба работали — отец с матерью могли себе позволить ходить и в театр, и в кино, и в кафетерии, но в тоже время, например, продолжить учебу в университете было немыслимо даже для матери, несмотря на то, что она почти с отличием закончила польскую гимназию. Помимо существовавшей квоты на прием нацменьшинств, учеба сама по себе стоила тогда довольно больших денег.

Заработка на многое не хватало. Питаться старались скромно. Скажем, на завтрак – чай с хлебом и тонким слоем масла, это все. Нельзя было съездить за границу. Например, мать мечтала побывать на своей этнической родине, в Польше, но поехать было не на что.

Зато Рижское взморье было доступно почти всем рижанам. Снять дачу стоило дешево. В кафе посидеть, и даже в ресторане — это запросто. В роскошном «Лидо», знаменитом ресторане в Дзинтари, наискосок через улицу от концертного зала, бывал почти каждый дачник (как, кстати, и в советское время тоже).

Отец в те годы предпочитал кафе Кронберга или по-немецки «Drai-diele». Оно выходило на пляж и было популярным у молодежи, потому что там имелся спортивный зал со снарядами для физических упражнений, а по вечерам устраивались танцы в общем зале с вращающимся и к тому же зеркальным полом.

Кроме того, очень популярным считалось уютное кафе Баумана на ул. Турайдес, тоже напротив концертного зала. Если с утра все шли на пляж, то здесь, у Баумана, обязательно пили пятичасовой чай. Под оркестр Миши Альянского, исполнявшего русские мелодии и романсы.

Дачу обычно снимали целой компанией, в складчину. Где-нибудь между Дзинтари и Майори. Так эти станции назывались в 39-41-ом, до прихода немцев, а при немцах, опять на старый лад – Эдинбургом и Майоренгофом.

Взморские компании были большими, шумными и в основном состояли из маминых однокашниц с их мужьями и кавалерами. Говорили тогда все по-русски или, в крайнем случае, по-польски, но никогда не на латышском, хоть и владели им прекрасно. Латышский для многих был тогда служебным языком.
 

Окончание тут