Окончание. Начало тут

На старых, еще довоенных снимках рядом с отцом и матерью — самые близкие их друзья Франки. На пляже, в Межапарке верхом на лошадях, в юрмальских кафе военных лет… Они мне доводились крестными, хотя вспомнил я их теперь совсем в другой связи.

Янек Франк во время войны служил заведующим в армейском магазине (нынешний универмаг на ул. Вальню) и примерно за год до прихода русских, уехал с женой в Германию. Пройдя фильтрационный лагерь, Франки обосновались, уже после войны, в США. С ними было у нас многое связано. В Риге Франки жили в Межапарке и держали небольшую конюшню прогулочных лошадей.




В Межапарке. Начало 1940-х гг.


Верховая езда перед войной еще считалась очень модным развлечением. Липовая аллея, которая идет сейчас от проспекта Кокнесес в сторону госпиталя вдоль линии одиннадцатого трамвая, тогда предназначалась именно для конных прогулок. Кроме того, от их дома было рукой подать до Царского леса, когда-то он так по-латышски и назывался — Кайзермежс. (Отсюда и название располагавшегося в лесу в военное время немецкого концлагеря специального назначения Кайзервальд. В нем содержалась публика свободных и творческих профессий, которую немецкая администрация широко использовала по их профилю). Название леса возникло, согласно преданию, после того, как в дни седой старины, в 1621 году, здесь проезжал со свитой шведский король. Ему приспичило помочиться под сосной, сей факт народ и увековечил.

Франки, уезжая в Германию, всех своих лошадей продали, а квартиру оставили моему отцу. Тогда отец с матерью и обосновались в Межапарке, где до сих пор живет моя сестра с сыном. Квартира была хороша тем, что веранду и конюшню — потом гараж — можно было использовать под скульптурную мастерскую.

Лишь в 70-х и позже Франки, будучи уже состоятельными американцами, а потом и их сыновья, несколько раз приезжали в Ригу, как туристы, погостить. Что интересно, время и американский образ жизни их словно законсервировал. Из поляков они превратились в американских латышей. Очень зашоренных, ограниченных людей, сколотивших себе небольшое состояние и преклоняющихся перед американским флагом и вообще Америкой. Потому что русские их, видите ли, тут, в Латвии, всего лишили (не понятно, правда, когда, если они уехали в середине войны), а Америка дала им возможность выбиться в люди – обзавестись школой верховой езды и открыть для сына какую-то, как я понял, сантехническую мастерскую.

Их у нас все поражало. И положение отца. И то, что в доме зачем-то много книг. И что мы с сестрой получили высшее образование. Разговор, когда они у нас пару раз обедали, шел за столом только о деньгах и еще о том, что вот теперь они могут, наконец, поездить по миру. Для них это стало высшим достижением, чем они очень гордились.

А разговаривали каждый раз, между прочим, почему-то опять не на латышском, польском или английском, а, как в 30-е и военные 40-е, на русском языке. Что меня резануло – это крутой антисемитизм западных латышей. Хотя в те советские годы у нас вроде бы и считалось, что антисемитизм процветает только в СССР. Вряд ли Франки при немцах были связаны с какими-нибудь зондер-командами Арайса, но что евреям они тогда не сочувствовали, это я из разговоров понял. Америка их не изменила.

Уехать из Риги Франков заставило, скорей всего, то, что мужчин стали забирать в легион. Служить в СС и вообще в армии не хотелось ни отцу, ни Франку. Попал в легионеры тогда, и прослужил почти год, другой приятель отца, скульптор Лев Буковский. Он уже успел к этому времени съездить в Италию и поднабраться там опыта в чьей-то художественной студии. А тут его забрали.

Должны были взять и отца, но он сумел этого избежать. Потом отец не раз говорил, что каждый, кто действительно не хотел служить в легионе СС, всегда мог найти способ туда не попасть. И что большинство шли в СС добровольно. В документах отца сохранились две повестки из немецкой комендатуры. Одну он просто проигнорировал, а после второй ушел из дома и некоторое время жил у родственников. Пока не сообразил, что легион ему в общем-то и не грозит по состоянию здоровья. Тут отцу «зачлась» другая мобилизация, когда зимой 40-го Улманис сгонял всех на лесоповал.

В ту зиму президент Латвии, конечно, отличился. Не понимаю, почему это теперь замалчивается. А вспомнили бы – не было бы сейчас повода для всей этой трескотни об «оккупации».

В новогоднюю ночь на 1 января 1940 года Улманис выступил по радио с речью. Он говорил о достигнутых руководством Латвии успехах в международных делах. «Мы надеемся, что Латвии удалось избежать ужасов войны», — заверил он радиослушателей, несмотря на то, что война на европейском фронте вовсе не завершилась. Она только на время затихла в связи с чудовищными морозами и отсутствием у немцев необходимого обмундирования. Военные действия были приостановлены. Видно, потому речь президента звучала так оптимистично, хотя на самом деле причин для этого не было никаких.

Улманис хвастался своей прозорливостью и личными успехами, которые сводились к тому, что в уходящем году «был заключен договор о ненападении с Германией», а с СССР – «договор о взаимной помощи». Благодаря этому, — заявил президент, — Латвии «больше не грозит быть втянутой в жернова войны», а приход советских войск принесет ей только благо... Чуть позже, в феврале, в университете выступал министр иностранных дел Мунтерс. Он еще раз подтвердил сказанное президентом — что «пакт с СССР заключен при обоюдном доверии и полном уважении к суверенитету наших стран».

В 91-м году, после выхода Латвии из СССР, когда у нас все заговорили об «оккупации», в разговоре с мамой об этом я спросил:

— А чего вы, собственно, пошли летом сорокового года встречать с цветами советские танки? Вы были за советскую власть?

Мать ответила просто и очень конкретно. Жаль, что это прозвучало не в Сейме. От ее слов повеяло другим временем и другим взглядом на вещи. Сейчас мы, как всегда, ставим телегу впереди лошади, а в сороковом, оказывается, все рассуждали очень просто:

— О советской власти никто из нас тогда и не думал. Улманис целый год нам внушал, что русские спасут Латвию. Мы знали, что Сталин заключил с Германией договор о ненападении, и надеялись, что с приходом советской армии Латвия действительно избежит войны…

Зимой 40-го года Улманиса в гораздо большей степени, чем политическое положение, беспокоила топливная проблема. Зима стояла на редкость холодная. В январе ртутный столбик опускался чуть ли не до тридцати градусов. В Риге начались серьезные трудности с дровами. Власти решили создать в лесах Дундаги и других районов специальные трудовые лагеря и мобилизовать всю молодежь на лесоповал. Улманис заявил, что «каждый, кто держит руки в бездействии – настоящий вредитель. И таких надо считать врагами свободной Латвии».

На лесоповал стали посылать всех, кто мог орудовать пилой и топором, и практически принудительно. В Риге в то время была массовая безработица. Если еще с предприятий и из учреждений людей вывозили в трудовые лагеря более менее цивилизованно, в рабочем порядке, — мол, страна зовет на подвиг! — то безработных просто отлавливали на улицах. Трудовую повинность к концу февраля отбывали 40 тысяч человек. 20 тысяч валили лес и 20 тысяч его вывозили.

Отец к тому времени из реставрационной мастерской (по-видимому, владелец ее ликвидировал и уехал в Германию) ушел работать в электромонтажную фирму «Ронимойс». Оттуда его и послали на лесозаготовки, как он пишет в автобиографии, «в район Белого озера». Это Балтэзерс. Условия были суровые. Поздней многие сравнивали те лагеря с советским ГУЛАГом. Разве что срок был короткий. Отца там угораздило сильно простудился: «Я заболел тяжелой формой плеврита, — писал он потом в автобиографии, или, как теперь говорят, в CV, — что вызвало осложнения в легких».

Возникло подозрение на чахотку. Питались тогда тоже неважно, так что со здоровьем ему не повезло. Судя по оставшимся в его архиве справкам и заключениям врачей, оправиться от болезни он сумел только к середине 50-х гг. Но как бы там ни было, при немцах, в 43-ом году, помыкавшись некоторое время по чужим адресам, отец вспомнил про имеющиеся у него медицинские справки и представил их в комендатуру. Так он получил «вольную».

От немецкой армии отец пострадал, слава богу, минимально. Не сумев забрить в легион, немцы пришли к нему на Шарлотинскую и отобрали велосипед. Даже расписку выдали, что «двухколесная машина» конфискована для нужд армии.


В 1942 году отец сблизился с группой художников-скульпторов, работавших в большой скульптурной мастерской на ул. Гауяс, 9. За двадцать лет до этого, ее создал очень известный рижский скульптор Аугуст Фольц. Это была его творческая резиденция. Фольц на приобретенном участке выстроил большой ангар и жилой дом, в котором позднее тоже расположились служебные помещения. Здесь, в этой мастерской, отцу суждено будет, уже в советское время, вылепить и перенести в камень многие из своих монументальных скульптур.

Как профессиональный художник отец стал известен тоже в 42-ом – летом этого года произошло историческое для латышского искусства событие. Было создано первое в Латвии творческое объединение — Кооператив мастеров изобразительного искусства. Надо заметить, что идею объединить всех латышских художников, независимо от их профиля, в один общий кооператив, по аналогии с тем, как это было сделано в СССР, власти начали реализовывать еще в конце сорокового года, при советской администрации. К началу войны практически уже объединены были живописцы и графики. Что касается цеха скульпторов, он сложился при немцах. Хотя с немецкой администрацией это никак связано не было. Наоборот, немцы пытались ставить этому начинанию палки в колеса, но Кооператив все же был создан.

Отцу тогда было тридцать пять лет. Как молодой и подающий надежды художник он активно участвовал в создании этого кооператива. Едва война кончилась, новое творческое объединение было преобразовано сперва в производственное Кооперативное товарищество художников, а в 1945-м — в комбинат «Максла». Отец в то время с головой ушел в другой проект. Вместе с скульптором Львом Буковским они занялись созданием Союза художников Латвии.

Как раз в это время Буковский попал в серьезный переплет. Год в немецком легионе не прошел для него бесследно. В 45-м Буковского неожиданно арестовывали, и будущее ему грозило самое незавидное. Отец к тому времени уже был назначен официальным референтом Союза художников. Дело Буковского стало для него чуть ли ни первым испытанием. И он его с честью выдержал. Поздней он мне рассказывал: «Это было почти невозможно, но Буковского (он говорил – Левку) я из НКВД вытащил». Еще через двадцать лет бывший легионер Буковский станет одним из авторов Саласпилсского мемориального ансамбля и получит за эту работу Ленинскую премию.


Референтом Союза художников отец работал до середины 50-х. Пожалуй, для него это были самые плодовитые годы. Участие в организации такой сложной махины, как творческий союз, включавший сотни художников самого разного профиля, требовало немало сил, знаний и делом было далеко не простым. Тем более, если вспомнить, какое это было время. Одной из причин, почему отцу пришлось перейти на преподавательскую работу в училище и на должность, как записано в его трудовой книжке, художника-скульптора литейного цеха комбината «Максла» (скорей всего, его тогда ушли), была его беспартийность.

Самые интересные свои работы он вылепил тоже в военные годы и в первые годы после войны. Затем энтузиазм и творческий запал рижских скульпторов стал заметно ослабевать. Для них наступили неприятные времена. Новый режим, с одной стороны, конечно же, обеспечивал их регулярными государственными заказами, но с другой резко ограничивал творческие возможности. Требовалось «не высовываться». История с фонтаном «Мальчик на дельфине», не столько комична, сколь показательна и очень характерна. То, что обнаженную натуру приходилось теперь «одевать», свидетельствовало о ханжеских и пуританских требованиях новых заказчиков. А вскоре станковая скульптура вообще перестала быть востребованной

Как ни странно, начавшееся в Латвии еще в 30-е годы бурное развитие монументальной пластики совпало и с требованиями советских идеологов. В результате кампания за монументальную скульптуру резко снизила качество выполнения художественных заказов. По сравнению, например, с величественным памятником Свободы скульптора Карлиса Зале или его же впечатляющей статуей «Матери» в знаменитом ансамбле Братского кладбища, теперь требовалось штамповать безликие огромные памятники советским вождям и полководцам. Причем многие из них шли в тираж. Их изготавливали по много штук и рассылали в большие города. Отличительной чертой этих статуй была чопорность и окаменелость форм, вытеснявших любое проявление жизненности и динамизма. Но основная беда заключалась в том, что монументальный стиль в скульптуре в советское время на самом деле оказался подменен мемориальным. Может быть, потому, что в довоенное время увлечение местных скульпторов монументализмом в конце концов тоже выродилось в то, что специалисты называют мемориальной пластикой. То есть в кладбищенскую, надгробную скульптуру.




В Доме творчества художников в
Дзинтари (Гайлит – первый справа).
1950-е гг.

Отказаться от государственных заказов было невозможно. Это значило бы перестать заниматься скульптурой... И было еще одно очень неприятное обстоятельство. Дело в том, что огромная мастерская на Гауяс, 9, не отапливалась, а лепить многометровые памятники часто приходилось именно там. Выделяемый в зимнее время «для обогрева» спирт, водка и, как следствие новых веяний, недовольство собой и разочарование давало себя знать.

Отец старался больше работать у себя дома, в Межапарке. Вылепить и отлить в домашних условиях метровую скульптуру «Чехов и Горький» или бюст Райниса еще можно было, а вот с остальным получалось сложней.

Помню такую сценку. Лето. Мне девять лет. Мы с приятелем-соседом – во дворе. Мама выносит нам по длинной дольке огурца с сахаром: любимое наше летнее лакомство — бананов, арбузов мы тогда не видели. И просит не беспокоить отца: «Сегодня – комиссия». Это значит, приедут члены худсовета принимать готовую в глине работу. Прежде, чем отлить ее в гипсе и перевезти на Гауяс, 9, чтобы там изготовили форму, а затем бетонную статую, ее должны «утвердить», дать добро.

Отец на веранде, скинув с глиняной фигуры влажную ткань, дорабатывает какие-то детали лица. По-моему, это был Фабрициус. Его шлем упирался острой верхушкой в потолок. Высоты не хватало и пришлось в потолке выдолбить выемку.

Когда приехала комиссия – пять-шесть серьезных спецов-чиновников (кстати, весь худсовет состоял из лиц латышской национальности — это я помню точно), я подошел к крыльцу, чтобы слышать, как они обсуждают работу. От этого многое зависит. Ведь если работу не примут, следующий раз комиссия приедет только через месяц, и мы опять будем сидеть без денег. Приняли! Фабрициус с саблей за спиной потом несколько десятилетий стоял на привокзальной площади в Кемери.




Я с сестрой перед памятником
Фабрициусу в Кемери.
Начало 1950-х гг.


А вот пятиметровой высоты двухфигурный гранитный памятник борцам 1905 года, который до сих пор стоит в Лиелварде, пришлось лепить в мастерской на Гауяс, 9. Похоже, это единственная крупная работа отца, которая до сих пор сохранилась. Бюсты Пушкина, Гоголя, Горького, Линкольна – где они все теперь? Бюст Райниса, кажется, до сих пор стоит в Союзе писателей. А мелкая пластика, кроме тех не многих статуэток, что остались в домашнем собрании, и вовсе пропали без следа.

Кульминационным моментом в жизни отца стала тяжелая болезнь, из которой выйти удалось с трудом и с большими потерями. Полный паралич врачи побороли, но свободно передвигаться отец больше не мог. На многое он после этого стал смотреть другими глазами. В это время в скульптуре произошла тоже серьезная ломка. После хрущевской оттепели с «партийным монументализмом» было наконец покончено. С серьезными заказами, — во всяком случае для скульпторов республиканских творческих организациях – тоже. Пришло новое поколение скульпторов. Отец относился ко всему этому спокойно. Охладел. Перестал бывать на официальных тусовках, да и физически это для него было бы нелегко. Многие скульпторы его поколения ударились опять в «мемориальную пластику». (Видно, такая традиция укоренилась в Латвии – любой кризис способствует процветанию кладбищенской скульптуры.) На это, по крайней мере, можно было жить. Когда случилась «песенная революция», отец уже на многое смотрел с грустью.

Что-то ироническое есть в том, что латышский скульптор Александр Гайлит, лютеранин, а по духу – русский художник, лежит на польском католическом кладбище Микелиса. На памятнике высечены слова: «Семейная могила Лавжелей и Гайлитов».