Продолжение. Начало — здесь



Володя Новицкий — это отдельная история.

Как-то Срулик приметил в районе ватагу шкетов, тыривших по мелочам с базарных прилавков, и среди них — совсем щуплого заморыша, который отличался от других некоторой несвойственной шпане застенчивостью.

Что его подвигло отбить пацаненка от стаи, он сам не знал, но, взяв над ним опеку, он решил приложить максимум усилий для того, чтобы мальчишка не пошел по кривой дорожке.

Ребенок жил со своей бабкой, потому как мамаша его была не самых высоких моральных принципов, и подцепив очередного собутыльника, ударялась во всю тяжкую, а папаню своего он не видел ни разу по причине того, что тот отсиживал очередной срок в местах, весьма отдаленных от славного города Одесса.

И вот, несмотря на разницу в возрасте, невроко, в девять лет, Срулик заимел себе младшего друга, который тянулся к нему, видя в нем и старшего брата, и отца, которого он не знал.

Пристроив Вовчика в школу, Зиссерман взял над ним полную опеку. После школы пацан шел в артель, где трудился Срулик, и в закутке готовил уроки, а после осваивал ремесло своего старшего товарища.

Со временем Срулик стал замечать, что во многих вещах ученик стал превосходить учителя, но зависти у него не было, потому как малец характер имел покладистый, да и на место не претендовал, а когда пришла пора Израилю служить, то Вовчик занял его место в артели.

Так пролетели годы, и вот уже Вовчик, он же Владимир Михайлович, к тому времени закончивший техникум, назначен мастером по индпошиву в комбинат бытового обслуживания населения, а кто жил в ту пору, таки он знает, об чем речь.

Так вот, Вовчик тоже был заодно с его супруженной и давил за то, чтоб ехать.


Как известно, вода и камень точит, а Зиссерман имел не каменный характер — и, махнув на все рукой, стал собираться туда, откуда, как ему казалось, возврата в родной город быть не могло.

Распродав все то, что можно было распродать, накупив все то, что можно было взять с собой (отдельная песня, в каком состоянии все то, что было вывезено в контейнерах, дошло до места назначения), семейство Зиссерманов, как только были получены разрешения на выезд, закатило большой банкет в ресторане, куда пришли все те, кто был так близок отъезжающим.

Сказать, что Срулик не плакал, так это нужно было нагло соврать, а что делала его благоверная, так вы догадайтесь сами.

Давно так не напивался Израиль Зиссерман, потому что лишь водкой можно, и то на время, залить горечь разлуки со своей прошлой жизнью.

Сказать, что провожали его всем переулком, так это мало так сказать, потому что люди шли со всей округи, и мало кто не знал за Срулика-сапожника — а кому не наливала холодного кваску его красавица-жена?

Потом был Одесский вокзал, и была последняя станция на границе Советского Союза, про которую говорили: «Не говори гоп, пока не проедешь станцию Чоп».

А потом уже почти заграница, если Румынию можно было ею назвать, чтоб они так жили, эти румыны, что Срулик сказал:

— Ира, побачь за эту нищету, и мы еще жаловались.

И вот она — страна, которую называют Землей обетованной!


Азохен вей на эту погоду, подумали репатрианты.

Был месяц февраль, и дул хамсин, а кто не знает за хамсин, то поезжайте в Эрец — и вы все поймете.

Зиссерманам повезло, потому что их разместили в ульпане под Тель-Авивом, где было достаточно комфортно, и время пребывания там пролетело незаметно, потому что Срулик умудрился быть полезным и здесь.

Обувь — она всюду обувь, а денег лишних у новых поселенцев не было, и люди несли обувь к нему для ремонта.

Денег он не брал ни с кого. Понимал, что те гроши, которые выделялись, нужны были приезжим самим, но если угощали чем-то, то не отказывался — и от нехватки свежих фруктов не страдал.

Прошло время, и ему предложили работу на обувной фабрике в Хайфе, и все семейство перебралось туда, а ко времени получения квартиры в кредит  пришел и контейнер с домашним скарбом.

Боже мой, видели бы вы содержимое того контейнера! Было такое ощущение, что его засунули в гигантскую кофемолку и там перемололи. Мебель была поломана, а стиральной машины и холодильника не было.

Другой бы расстроился, но не наш герой. Померла так померла, сказал он и посмотрел на жену.

— Зиссерман, шо мы хворые, что ли, или мы не заработаем на импорт? — сказала Ирина.

Импортом в Израиле они по советской привычке называли все выпущенное не в СССР.


К тому времени, когда семья Зиссерманов стала в Эреце на ноги и Рива уже выскочила замуж и преподнесла родителям подарок в лице маленького чуда — пацана, которого нарекли Исааком в честь деда, грянула новая война.

Первая Ливанская, будь она проклята, потому как с нее не вернулся их мальчик, их Рафочка, их солнышко, сокровище, к тому времени уже состоявшийся математик, призванный на сборы и направленный в танковые войска, где он проходил ранее обязательную службу.

Внезапно, а это всегда бывает внезапно, порог их двери переступил офицер Армии обороны Израиля — и Ира сразу все поняла.

Сказать, что там было горе, значит ничего не сказать, потому что Срулик просто сломался, в отличие от Иры, которая, поняв, что уже ничего не вернуть, лишь сказала:

— Он отнял у нас одно наше сокровище, но больше мы ему ничего не отдадим раньше времени.

Долгое время старший Зиссерман пребывал в забытьи, потому что не мог легко перенести потерю любимца, но жизнь брала свое, и появившийся у дочери к тому времени второй ребенок, названный в честь погибшего брата Рафаилом, помог как-то сгладить горечь потери, но боль все равно жила в сердце и не отпускала.

Стал с тех пор Срулик каким-то отстраненным от жизни, безразличным к радостям, и только общение с внуками оживляло его лицо, словно окаменвшее после смерти сына.

Кроме внуков лишь весточки из родной Одессы скрашивали его существование, потому что там остался Вовчик, который, по информации, получаемой от вновь прибывших, стал серьезным человеком на родине.

Люди, приезжавшие оттуда с нескрываемой завистью, смешанной с восхищением, рассказывали о том, что Новицкий стал большим цеховиком и живет в собственном доме на 7-й станции Большого Фонтана.

Сам Вовчик, когда ему звонил Срулик, отшучивался и говорил, что слухам нельзя верить, а люди кругом такие завистливые, что я вас умоляю, и что они считают чужой кусок хлеба, так кто им мешает брать патент и идти вкалывать.

Вообще Вовчик старался говорить с другом на отвлеченные темы, понимая его горе и пытаясь чуть расшевелить его, рассказывал свежые майсы и анекдоты, но Сруль, до трагедии бывший весельчаком и любителем похохмить, не реагировал на шутки младшего товарища.

Но однажды, а это было уже год как не стало Рафы, в пятничный выходной в дверь позвонили, и поскольку Срулик был дома, то он пошел открывать.

Каково же было его изумление, когда на пороге квартиры Зиссерман увидел Вовчика.

Сначала он не поверил своим глазам, но это был он — Вовчик, его самый близкий одесский товарищ.

— Я смотрю, что здесь таки не рады гостям, или ты уже стал таким правоверным, что в пятницу не принимаешь друзей, даже если они приехали из-за бугра?

Прибежавшая с кухни Ира бросилась на шею гостю с радостным визгом и слезами радости:

— Новицкий, шо за понт не оповестить нас за твой приезд?

— Ша, Ира, это отдельная история, что я здесь, и долго рассказывать.

Сруль стоял и не понимал, как мог Вовчик, не имевший никакого отношения к иудеям, оказаться на Земле обетованной.

— Так и будем смотреть или уже пригласите в дом, люди добрые, а нет, так я поеду в свой ульпан, пока еще ходит транспорт.

На упоминание ульпана отреагировали оба, Израиль и Ира.

— Так уже сядь и не морочь людям головы, и рассказывай, какого хрена ты оказался в Израиле, когда мы уже слышали за твои успехи в бизнесе?

— Ой, люди такого скажут, шо не было, или вы не знаете Одессу, где ты пукнешь, а вся Дерибасовская уже знает, что ты ел вчера на ужин.

— Ладно, Вовчик, не пыли и давай выкладывай, чай не к чужим приехал, и столько лет не виделись, что нам есть что сказать друг другу, — сказал Срулик.



И вот поведал Вовчик такую историю.

Работал он после отъезда Зиссерманов в комбинате бытового обслуживания начальником участка индпошива обуви, и как-то к нему обратились некие люди, предложившие возглавить артель по пошиву обуви при колхозе, расположенном недалеко от Одессы.

В начале 80-х годов при колхозах расплодилось множество подобных производств, которые работали больше на свой карман, чем на государственный.

Вовчик выехал осмотреться на местности, поскольку хоть работа в комбинате была достаточно денежной и левых заказов было столько же, сколько и легальных, но его душа требовала масштабу, как он выражался.

Убедившись в том, что, как он и предполагал, это был серьезный цех, с большими оборотами, собственным кожперерабатывающим заводиком, и там можно было сделать большие деньги, он дал согласие будущим компаньонам на совместную работу, но попросил оговорить условия заранее, потому как предполагал, что в таком деле нужно уберечь себя от какой-либо ответственности.

Будущие партнеры рассказали ему, что председатель колхоза — мужик свой в доску, а его сын сидит в райкоме не последним человеком, и вообще Опанас Гнатюк — человек-душа и не в свое дело не лезет понапрасну, поскольку свой интерес в деле имеет и регулярно получает положенный откат.

При упоминании такой до боли знакомой фамилии Срулик слегка вздрогнул и попросил описать в деталях, как выглядел на лицо этот председатель колхоза.

Убедившись, что это тот самый бывший старшина его роты, он спросил у Вовчика:

— А шо, твои партнеры не марамои разве были?

— Не, они же чистокоровные хохлы, об чем ты говоришь, а какие звучные украинские фамилии у них, чтоб ты знал: Раппопорт, Фельдман, Фридман.

— И как же он это терпит?

— Израиль Зиссерман, чтоб вы знали, хоть я вас очень уважаю, но вы таки задаете глупые вопросы, и кто это откажется брать по 10 тонн рублями в месяц, будь то от еврея, от китайца или, не дай Бог, от такого же, как и он, настоящего коммуниста, каким я был до недавнего вреимени.

— Хорошо, если так было хорошо, то как ты оказался здесь?

— Г-н Зиссерман, если бы я не оказался здесь, то я бы оказался там, откуда до Одессы гораздо дальше, чем до Тель-Авива, потому что в то короткое время, пока Андропов был в Кремле, а не у Кремлевской стены, многие покровители артели, за исключением сына Гнатюка, переместились из своих кабинетов в общие квартиры, где из окна небо выглядит в клеточку, и мы с компаньонами решили, что нахер нам такое же счастье и нужно валить, пока нас не завалят.

Я быстро развелся с моей любимой Мариночкой и стал мужем сестры одного из компаньонов.

То, что она была на двадцать лет старше меня, в ЗАГСе никого не смутило, как и то, что моя жена вдруг полюбила младшего отпрыска другого партнера.

Вот так я и оказался здесь, и шоб ты знал, старый мой товарищ, что от приглашения моих партнеров последовать за ними в Америку я отказался исключительно из-за тяги к Земле обетованной, потому как здесь ты, а я друзей в беде не бросаю.

— Вовчик, а где же Марина сейчас?

— Ай, у нас случилась маленькая радость перед выездом, и сейчас она в больнице будет рожать мне сына.

Вот тут уж и Ира решила вставить свои пару копеек:

— Люди, вы побачьте на этого мишугинера. У него жена на сносях, а он тут с моим лентяем лясы точит. Таки немедленно собираемся и едем до больницы, а то родится новый гражданин Израиля, а мы пропустим этот праздник.

— Ша, Ира, куда и кто тебя пустит в больницу? — сказал Вовчик. — Слушай сюда, и здесь тебе не СССР, и тут ты можешь даже присутствовать при родах, если ты, конечно, поимеешь с этого удовольствия и не грохнешься в обморок, как некоторые, и вообще, хватит говорить — и, Срулик, заводи свой тарантас и уже поехали.


К родам они таки опоздали, и дежурный администатор сказала, что им случилась большая мицва, если роды пришлись на пятницу.

Слава Б-гу, что рядом была Ира, потому как Вовчик на иврите знал только одно слово — бесейдер — и применял его к месту и не к месту.

Поскольку, в отличие от роддомов СССР, в Израиле не было никаких ограничений в посещении рожениц, то им указали номер палаты, где они и застали жену Володи Новицкого, лежащую рядом с младенцем мужского рода, тихо посапывающим в кровати рядом.

Марина, жена Вовчика, увидев Срулика с Ирой, расплакалась от счастья, что наконец у нее в Израиле — стране, куда ее затащил неугомонный муж, оказались рядом близкие люди.

— Израиль Исаакович, и вы, Ира, вы таки побачьте на мое горе луковое. Я только в роддом, а он исчезает, и я не имею у кого спросить за пропавшего мужа, и уже изревелась вся, поскольку вашего языка я не знаю, а здесь говорят так непонятно, шо просто ужас берет. Слава Богу, что добрые люди позвали сестричку из бывших, так только с ней я и смогла понять, как здесь и что творится, а ребенок уже просится наружу, а они говорят что-то за пятницу. Какая пятница, когда мне рожать!

— Мариночка, что ты тут шухер подняла, как на Привозе, я ж только на час-другой отлучился, чтобы единственного родного человека здесь найти.

— Милочка, — вмешался Срулик, — ты так не волнуйся за то, что тебя бросили, ты же знаешь своего мужа, и он так тебя любит, что я вас умоляю, и мы вас заберем к себе, пока вы не получите машканту на квартиру, а с работой тоже не переживайте, потому как у Вовчика руки растут откуда надо, и такие руки здесь будут нарасхват.


Вот так они и зажили в Эреце, как будто и не было нескольких лет разлуки, и потеря любимца хотя и сидела болью в сердце, но человек не может вечно скорбить, да и Вовчик не позволял, а быстро растущий внучок Рафик добавлял сил и интереса к жизни.

Предприимчивость била из Новицкого фонтаном, и достаточно скоро он зажил в собственном доме, где было отведено и место для старого товарища.

Ирина поначалу сопротивлялась таким переменам, но надо было знать Вовчика, — а он и мертвого мог уговорить, — который сказал, что совсем глупо покупать себе новую квартиру, когда дочери надо растить к тому времени уже четверых еврейчиков.

Вовчик открыл собственное ателье по пошиву эксклюзивной обуви, и отбоя от клиентов не было, и Срулику нашлось там место, хотя он очень не хотел покидать свою мастерскую, которая давала исправный доход, пусть не очень большой, но вполне способный прокормить их семью и помогать дочери.


Но тут случилась перестройка в СССР, и Вовчик сумел получить визу для поездки на родину, хотя Израиль еще не имел дипотношений с Советским Союзом.

Вернувшись в Израиль, он позвал Срулика в ближайшее кафе и стал рассказывать ему за открывшиеся перспективы на родине.

— Срулик, слушай сюда. Ты даже не поверишь, но то, за что в раньшие времена сажали, уже можно делать — и делать можно почти все, и я буду не я, если не поимею там такие гелт, что все, что было до этого, будет просто смешно называть деньгами. Короче, мы должны ехать с тобой до дому и начинать творить чудеса.

Зиссерман, к тому времени уже разменявший шестой десяток, скептически отнесся к энтузиазму младшего товарища.

— Ты шо, не помнишь нашу недавнюю историю, или тебе мало было приключений на твой тощий тохес, уже проходили НЭП — и что из него вышло, а вышло из него в лучшем случае цугундер, а многие почили в местах не столь отдаленных, и там их хронили не под духовой оркестр, а под вой волков. Забудь и думать за это, и я уже отсюда никуда не тронусь, ну разве что поклониться могилам родителев.

— Зиссерман, Зиссерман, ну нет в тебе полета фантазии и не будешь ты миллонером никогда.

— И слава Б-гу, не буду, а оно мне надо. Хай другие подставяют свою голову, а я уж здесь и проживу до конца дней своих с супруженной моей.


Вовчик, махнув на товарища рукой, стал собираться в Одессу, чтобы снова применить свои способности создавать хорошее производство.

Приехав в Одессу, он разыскал кое-кого из старых знакомых, успевших обрасти новыми связями и знающими, с чего начать.

Поскольку вовсю уже регистрировались кооперативы, то Вовчик предложил одному своему приятелю, которого хорошо знал еще по подпольному цеху, зарегистрировать его на себя, а самому быть там директором, но возникли сложности с законодательством, поскольку числился Новицкий гражданином другого государства, с которым к тому же еще не было дипотношений.
 
Но эту проблему решили с помощью старого знакомца Гнатюка-мл., который уже осел в одесском горкоме партии и за небольшую, чтоб он был так здоров, мзду Вовчик получил продление визы на полгода.

В телефонных разговорах со своим израильским другом он не уставал уговаривать его приехать и посмотреть, как здесь легко делать гелт.

— Срулик, я тебя умоляю, здесь деньги лежат на тротуаре и только ленивый за ними не нагибается, а здесь все ленивые — кроме меня.

Но Зиссерман не поддавался на его уговоры.

— Тебе уже один раз был сигнал, что там можно делать деньги — только не всем, а своим, а ты не свой для них, ты стал жид пархатый, и из тебя еще все вытрясут.

— Ладно, не каркай и присмотри там за моими, а я здесь повоюю.


Воевать Новицкому пришлось недолго.

Однажды, после того как он отправил большую партию обуви в адрес одного крупного заказчика, в дверь его конторы постучали, и трое, явно не в штатском, предъявили документ о том, что виза была продлена незаконно и он должен в течение суток покинуть просторы бывшей родины. На все уговоры и посулы денег ему было сказано, что дача взятки должностному лицу и т.д.

В общем, оказался наш Вовчик с чемоданом вещей в одесском аэропорту в окружении пограничников, где ему пришлось двое суток ожидать рейса на Бухарест, потому как это был единственный зарубежный маршрут из Одессы.

Позвонить компаньону ему не позволили, а назвать имя Гнатюка не хотелось, т.к. тот еще мог сгодиться когда-нибудь.


Кто иной стал бы унывать после возвращения, но не Вовчик.

Он был уверен, что налаженный бизнес в Одессе будет приносить ему постоянные дивиденды, и при первой же возможности дозвонился до своего партнера.
 
Но здесь его ждало глубокое разочарование.

— Владимир Михайлович, я вас умоляю, чтобы вы таки не сильно расстраивались за это горе.

— Моня, я не расстраиваюсь за отъезд. Я расстраиваюсь за бизнес, и что с той партией, что мы отправили, и поступили ли деньги?

— Новицкий, об чем вы говорите, если тут такой шухер и забрали все документы, и цех закрыт до низвестно когда.

— А как же деньги за товар?

— Я думаю, что поезд ушел — и не в том направлении, что мы хотели. Дай нам бог не сесть. Вы таки вовремя унесли ноги, я вам скажу.

Неделю Вовчик ходил чернее тучи, и Срулик уже стал опасаться за его рассудок, но внезапно улыбка озарила его лицо.

— Израиль, я вам скажу, что я идот. Боже мой, как последнего лоха на Привозе мене развели за пять минут.

— Рассказывай.

— Че рассказывать. Накануне заезжал человек от Гнатюка и сказал, что 10000 в месяц будет маловато и надо добавить, потому как нужно половину отдавать наверх — а я, поц, сказал, что пока не могу, что гелт в обороте и вытащить невозможно без ущерба — так он сказал, что могут быть неприятности.

Вот они и случились, и я не сомневаюсь, что и на товар тоже лапу он наложил.

Так закончился первый вояж Новицкого на родину, но, как оказалось, это был далеко не последний его вояж.


Окончание — здесь