В пятницу, 13 февраля, в 18:00, в книжном кафе «Polaris» (т/ц DOMINA Shopping) состоится встреча с любимцем латышской и русской публики Иваром Калныньшем, который представит свою только что вышедшую на русском языке книгу мемуаров «Моя молодость — СССР».

А сегодня мы публикуем несколько фрагментов из воспоминаний знаменитого актера — с разрешения, полученного специально для ИМХОклуба.

И приходите на встречу с Калныньшем! В книжном кафе «Polaris» можно будет и книгу приобрести, и автограф взять.
 

Детство на Звездной улице


...Я сижу на подоконнике. Пятилетний, загорелый до черноты и абсолютно счастливый. В руке — конфета. Мне ее дал Кривой Янка с нашего двора, калека. За то, что я — единственный из сверстников — его не дразнил. Мама объяснила, что нельзя смеяться над людьми, которые не такие как ты. И я это крепко запомнил...

Где-то вдалеке визжит пила. Тянет стружкой, скошенной травой и свежесваренным крыжовниковым вареньем. Душно! Наш старенький дом вздыхает от жары. Ветер перебирает занавески на окнах. А вверху облака — взбитые, сливочные, какие бывают над Ригой только в августе.

...Я родился в первый августовский день 1948 года. Мое детство прошло в Риге на улице Звайгжню, что в переводе на русский язык означает «Звездная». Несмотря на красивое название, никаким гламуром на нашей улице не пахло. Обычная рабочая окраина. Cкромные домишки с печным отоплением, несколько деревьев посреди двора и по периметру — огромные поленницы дров, на которые вечно кто-то из ребятни отчаянно влезал и также отчаянно срывался вниз, ободрав в кровь руки и ноги.


Мне один год...


Нас, детей-сорванцов, был целый двор. Как в фильме Ады Неретниеце «Республика Вороньей улицы». Кода смотрю эту картину, то вспоминаю свое детство на Звездной. Сегодня это тихий престижный центр, со старинными домами, центральным отоплением и никаких поленниц...

Напротив нашего дома находилось что-то вроде клуба, в котором работали различные кружки, приобщавшие подростков к танцам, рисованию, лепке, музыке и хоровому пению. Но мы почему-то называли этот очаг культуры «Банькой». И вместо того, чтобы заняться в «Баньке» чем-то общественно-полезным и расширяющим кругозор, предпочитали висеть на заборах или штурмовать поленницы с таким рвением, точно это был Эверест. Замечаний нам особо никто не делал — наши родители работали, и у них были дела поважнее.

  Семья у нас была замечательная: многодетная, работящая и очень дружная. Жили небогато: папа работал автомехаником, мама была домохозяйкой. И всех нас, четверых детей — меня, сестру Илгу и двух братьев Зиедониса и Яниса — с детства приучали к работе. За каждым в семье были закреплены определенные обязанности.


Мои родители — Эдмунд и Анна. 1939 год.


Мама была очень артистичная, музыкальная, прекрасно пела. И, наверное, если бы не мы, четверо гавриков, которым она посвятила свою жизнь, она могла бы стать прекрасной актрисой или певицей. До сих пор помню мамины песни: веселые, бесхитростные, немножко дурашливые. В них нет высокой поэзии, это песни-экспромты: пока один человек пел первый куплет, другой — сочинял следующий. Зато в них бездна доброты и юмора!

Попробую перевести на русский хотя бы несколько строчек:


Очень-очень трудно подобрать ключик к сердцу.
Потому что сначала нужно отыскать замочек,
А для того, чтобы его найти, надо посветить фонариком.


Я хочу подготовить цикл «Песни, которые пели наши мамы» и записать его с джаз-бэндом. Это будет привет из детства для всех послевоенных девчонок и мальчишек и посвящение нашим родителям.

 
В нашем доме всегда было шумно и весело — у нас часто гостили друзья и родственники. У мамы было семь братьев и сестер, а у меня, соответственно, множество кузин и кузенов. Дедушек своих я никогда не видел, они умерли еще до моего рождения. А вот бабушку Юле, мамину маму, отлично помню. Уникальная была женщина. Она осталась вдовой, когда дед погиб в Японскую войну, одна с восемью детьми на руках. И всех поставила на ноги.

Летом, когда мы с мамой и вся наша многочисленная родня приезжали к ней на хутор, бабушка порой нас... путала. Немудрено, если к тебе едет целая детская армия! У тети — шестеро детей, у моей мамы — четверо, у дяди — еще четверо... Полный колхоз внуков! Как всех упомнишь?

Бабуля Юле была с характером: строгая, властная, без сантиментов. Могла запросто теленка убить. Она не говорила, а отдавала команды — четко, безапелляционно, хорошо поставленным голосом. И все ее слушались. А еще она была мастерицей на все руки. Из старых обрезков ткала замечательные коврики, которые потом раздаривала соседям и родственникам.

В те времена любые материалы для рукоделия были в большом дефиците, а потому бабушка всегда просила нас привезти из город «ненужные тряпки», и мы добросовестно тащили из Риги в село баулы со старыми рваными майками, штанами и рубашками. Бабушка брала ножницы, разрезала их на узкие ленточки... И из этого, как бы сейчас сказали, секонд-хэнда, у нее получалось настоящее чудо — яркие пестрые половички, похожие на радугу.

За своим станком она сидела гордо, по-королевски выпрямив спину, и со строгостью взирала на нас, городских внуков . Помню, подошел к ней поближе, залюбовался узором коврика... «Ты чей будешь? — строго спросила бабушка Юле. «Сын Анны», — ответил я робко и тут же получил задание: «Вот что, сын Анны, пойди в большую комнату и принеси мне с комода жестяную коробку с нитками».

Мама очень следила за тем, чтобы мы все, братья и сестры — родные и двоюродные — помнили свое родство и дружили между собой. А перед смертью просила нас не забывать друг о друге и хотя бы раз в год собираться вместе.

К сожалению, выполнять мамин завет не всегда получается: у каждого свои дела, семьи, заботы. Но однажды, уже после маминой смерти, мы все же собрались и нарисовали свое родовое дерево. На нем получилось более 70 веток — с разными фамилиями, разными судьбами и разной географией: от Латвии до Австралии, где живет сейчас моя сестра Илга. Не могу сказать, что мы в курсе проблем друг друга или созваниваемся каждый день. Но всегда помним: мы — одна семья.

 
Я никогда не был пионером. Потому что этого не захотела мама. Ее родной брат был выслан в Воркуту на 20 лет. 11 лет он отсидел исправно, после чего власти извинились перед ним и сказали, что произошла ошибка... Говорят, что дядю посадили по доносу соседа, который был влюблен в его жену. В то время этого было вполне достаточно для того, чтобы сломать человеку жизнь...

В советские времена об этом говорили шепотом, на кухнях, но я всегда понимал, что что-то не так. В семье мне рассказывали одно, в школе учили совсем другому... Я был в недоумении, спрашивал: «Мама, а кто прав-то?» Она отвечала: «Права я, а ты, Ивар, учись хорошо».

Когда мой дядя вернулся из тюрьмы, мама жестко заявила, что ни я, ни мой брат Янис не будем щеголять с красным галстуком на шее. Не помню, чтобы я как-то особенно переживал по этому поводу. Ну не пионер, и ладно!

Среди друзей нашей семьи и соседей было немало тех, кто пострадал в эти годы. Многих латышей ссылали в Сибирь только за то, что они имели «несметное богатство» в виде лишней козы или коровы во дворе. Процесс раскулачивания начался в Латвии с 40-х годов и затронул множество латышских семей.

Люди совершенно не понимали, что происходит: куда они едут в теплушках, голодные, нищие, оторванные от родного дома. А главное — зачем? За что? В чем провинились? И только когда их уже высаживали из вагонов где-нибудь там, в Красноярске, куда их определяли на так называемое» вольное поселение», то предъявляли обвинение: «Это вы виноваты в том, что война началась». На самом деле стране просто нужны были люди, которые осваивали бы необъятные просторы Сибири. Государственная машина работала на полную мощь, и люди в ней были всего лишь винтиками.

Сколько искалеченных судеб, сколько надломленных людей... Замечательный фильм «Долгая дорога в дюнах» рассказывает как раз об этом времени. И если для кого-то тема сталинских лагерей остается дискуссионной, то лично для меня она давно ясна и понятна. Система, разделившая народ на сидевших и смотрящих за ними, для меня — факт, который не нуждается в доказательствах и оправдании.

Например, моя первая жена Илга родилась на руднике Диксон (поселок Усть-Порт) — так у нее в метрике было записано...Туда выслали из Латвии ее бабушку, которая влюбилась там в немца из- под Петербурга. Так, в ссылке, появилась на свет жена, которая в свою очередь подарила мне двоих дочерей...

В Сибири и сейчас живут потомки ссыльных из Латвии. Во время гастролей по этому краю мне не раз доводилось встречаться с людьми, по фамилиям которых я безошибочно определял своих соотечественников. Даже если эти фамилии звучали на русский манер, например, не Озолиньш, а Озолин, не Крастиньш, а Крастин...

Однажды, будучи на гастролях в Воркуте, я узнал что недалеко, буквально в 200 километрах, находится местечко под названием Инта. Откуда в этих краях взялся город, носящий женское латышское имя? Я спросил об этом у старожилов, и они объяснили мне, что городок Инта действительно получил название от имени девушки, которая в лагерях спасала людей. Она была латышкой и звали ее Интой. Так это или не так — не знаю. Возможно, это просто одна из городских легенд. Но мне почему-то хочется, чтобы было правдой.

В Воркуте во время той поездки нас принимал губернатор. Узнав, что я из Латвии, он пожал мне руку с особым значением и несколько раз тихо повторил: «Спасибо за то, что вы приехали к нам. Большое вам спасибо!» Латышей в Сибири знают и помнят. Они — часть истории этого края. Жертвы того страшного времени. Без вины виноватые люди, потерявшие родину.


Побег в кино





Мое детство закончилось рано. Намного раньше, чем у других моих сверстников. В 14 лет я решил, что пора работать и зарабатывать деньги.

Нет, никто в семье меня к этому не принуждал, никто не попрекал куском хлеба. Напротив, родители делали все возможное для того, чтобы мы ни в чем не нуждались. Просто мне захотелось иметь свои карманные рубли — на кино, мороженое, пластинки. «Ты же ничего не умеешь! Иди на завод — там тебя научат зарабатывать»,— посоветовал отец. Он всю жизнь проработал автомехаником и поэтому не мог подсказать мне более легкий или творческий способ добывания денег. Папа хотел, чтобы я выбрал надежную мужскую специальность, например, освоил слесарное дело. И я устроился на завод учеником слесаря. А параллельно продолжил учебу в вечерней школе рабочей молодежи.

В то время детский труд не слишком приветствовался. Помню, меня вызвали на какую-то комиссию, которая долго и нудно решала, сколько часов мне, подростку, положено работать. Но тем не менее я своего добился. Так началась моя взрослая жизнь. По вечерам — учебники, днем — работа в трамвайном депо: я разбирал мосты, ходовую часть трамваев и получал за это неплохие деньги. А затем освоил параллельную специальность — стал наладчиком.

В вечерней школе рабочей молодежи я оказался самым младшим. Все взрослые, многие после армии. И я, четырнадцатилетний пацан в стильном костюмчике, на который, кстати, сам заработал.

Комсомольской организации в нашей школе не было, а потому комсомольцем я так и не стал. Как и пионерия, ВЛКСМ прошел мимо меня. Но я этому факту совсем не огорчился. К тому времени у меня появились совсем другие интересы.

В те годы многие подростки болели «битломанией», и я не стал исключением из их числа. Научился играть на гитаре, носил длинные волосы и брюки клеш. Мы создали свою музыкальную группу, исполнявшую песни «Битлз» на английском, и хиты того времени — твист, рок-н- ролл, и были нарасхват: по принципу «мы играем на похоронах и танцах»: зимой — в Риге, летом — в Юрмале.

С тех пор музыка всегда была со мной. Что бы я ни делал, чем бы ни занимался меня тянет к гитаре и микрофону. До сих пор. Возможно, я и стал бы музыкантом, если бы не... Юл Бриннер.

 
Недалеко от нашего дома находился кинотеатр «Тейка», и я смотрел все фильмы, которые там крутили. Благо сеанс стоил всего 10 копеек. Картины шли замечательные: «Тарзан», «Звуки музыки», советские ленты про Ивана Бровкина, сказки Роу и Птушко. Но больше всего меня потрясла «Великолепная семерка». Я смотрел ее не раз и не два. Юл Бриннер на экране завораживал: дрался как лев, мастерски уходил от погони и всегда выходил победителем из любой передряги, короче, вел себя как настоящий супермен. Каждому мальчишке хотелось быть на него похожим.

Спустя много лет в Ванкувере у меня состоялась аудиовстреча с кумиром моего детства. Кто-то включил пластинку и полился голос, в котором смешались пронзительная боль, грусть, надрыв и... что-то неуловимое, очень русское. А слова были странные — старинные, половину из которых я тогда не знал... Оказалось, что это Юл Бриннер поет русские романсы, ведь он был русским по происхождению. Настоящее его имя — Юлий Бринер. Так его назвали в честь деда. А вторая «н» к фамилии добавилась уже потом, в Америке.

Услышав Юла Бриннера, я воскликнул: «Я тоже хочу такую пластинку!» Американские друзья помогли мне разыскать и купить диск, и я привез его домой. Слушаю до сих пор с удовольствием, под настроение.

 
Назвать день и час, в который я точно решил стать актером, я вряд ли смогу. Все сложилось как-то само собой. Мне нравилось кино, а при Рижской киностудии набирали студию молодого актера. Там у блистательного педагога Арнольда Лининьша занималась моя сестра Илга: девчонок хватало, а вот парней было мало — требовались ребята в возрасте от 14 до 20 лет. Лининьш попросил привести знакомых мальчиков. «Пойдете со мной?» — предложила нам с братом Янисом сестра. Я ничего не терял и потому согласился.

Мама, узнав о том, что я хочу учиться на актера, только всплеснула руками: «Ивар, но артисты ведь так громко говорят...» Однако я уже сделал свой выбор.

Поначалу занятия мне показались забавными: я хихикал на лекциях и не воспринимал их всерьез. Выступая с музыкальным ансамблем, я уже знал, что такое сцена, поклонницы, аплодисменты, и считал себя умудренным опытом артистом. «Не хватало еще в ТЮЗе зайчиков играть», — думал я. Это казалось мне в актерской профессии самым оскорбительным и нелепым: взрослые дяди и... придуриваются! Но что-то на тех занятиях все-таки меня зацепило. И уже спустя некоторое время я относился к обучению со всей серьезностью.

После окончании студии киноактера я продолжил учебу. Так счастливо сложилось, что в тот год Арнольд Лининьш набирал курс в Латвийской Консерватории им. Язепа Витола и сказал мне: «Давай!» Так я стал студентом театрального отделения.

Если вы ждете от меня рассказов о бурной студенческой жизни, капустниках, вечеринках, пьянках и гулянках, то совершенно напрасно. На первом курсе я влюбился в девушку по имени Илга. Продал самое дорогое, что у меня было — гитары и аппаратуру — и на вырученные деньги мы сыграли свадьбу.

Вскоре родилась первая дочка. Педагоги крутили пальцем у виска: “Ивар,ты с ума сошел? Какая женитьба, какие дети на первом курсе»? Но меня было не переубедить и не переспорить. Я знал, что я делаю. Кстати, прогнозы педагогов не оправдались: семья не помешала мне закончить учебу. А после окончания консерватории меня приняли в самый знаменитый театр Латвии — Художественный театр им. Райниса «Дайлес».

 




Кино ворвалось мою жизнь внезапно и очень рано. Буквально со второго курса меня стали приглашать сниматься в фильмах. В ту пору телевидение еще не захватило тех позиций, которые удерживает сейчас. Это нынче ТВ властитель дум и душ, оно учит, воспитывает, навязывает, диктует... А тогда главнейшим из искусств, по определению известного вождя, было кино и только кино. Старое, доброе, в чем-то, наверное, наивное, но очень грамотное и профессиональное.

Никакой «цифры» в помине не было — только старая добрая пленка «Свема». А уж если удавалось «урвать» импортный «Кодак», то счастью киногруппы и вовсе не было предела.

Метр пленки, как сейчас помню, стоил один рубль. На эти деньги в ту пору можно было плотно пообедать. А потому все готовились к съемке каждого эпизода очень тщательно: чем меньше дублей — тем больше экономия. Это теперь работа идет по принципу :снимаем на всю катушку, что не получится — вырежем. А тогда все должно было быть ювелирно точным, в десятку. И само собой, никаких мониторов — работали «втемную», нигде на себя со стороны не посмотришь, не оценишь, не переиграешь..

Удивительно, но на качестве фильмов это совершенно не отражалось: кино снималось добротное, качественное, запоминающееся.

 
В то время актеры еще не знали слова» кастинг». Был отбор. На студию приходили ассистенты режиссеров, искали юные дарования, молодые лица. Режиссер тщательно отсматривал каждого артиста: сравнивал, прикидывал, насколько он соответствует его замыслу, как будет смотреться в кадре ... Непременно делались фотопробы и кинопробы: в костюме и без, с партнером и в одиночку. Подошел — здорово, не подошел — ну что ж. «Пробы — это еще не проверка таланта артиста» — говорили нам в утешение. Хотя, конечно же, каждому хотелось «подойти»...





Сложная машина под названием «киносъемка» запускалась в ту бытность постепенно и основательно. В сценарии все было прорисовано и прописано до деталей: здесь пошел крупный план, там проехала машина, тут начинается мелодия, а вот здесь актер падает... Художники выставляли эскизы, от руки рисовали костюмы и интерьеры. Все делалось тщательно, на совесть.

Это сегодня каждый может прийти на съемки в своей одежде — режиссер еще и спасибо скажет, что тратиться на костюм не надо!. Это сейчас каждый актер может запросто попасть в ситуацию, когда и сценария еще толком нет, а фильм уже вовсю запущен.. И никто не знает, сколько метров будут снимать, какая музыка прозвучит в кадре, а какая — за кадром.

Доходит до смешного: прихожу на съемку, мне говорят: «Сегодня мы снимаем сцену разговора с внуком!» — «Но мы вчера уже снимали разговор с внуком», — осторожно напоминаю я. «А это совсем другой разговор с внуком!» — объясняют мне. Как такое возможно? А очень просто. Оказывается, на картине работает несколько сценаристов и каждый из них написал свой вариант, а поскольку окончательного сценария нет, то я («Пока ты никуда не уехал!») должен записать разные версии, авось какая-то из них и пригодится... А уж о том, чтобы партнеру в глаза посмотреть, вообще порой мечтать не приходится. Камера-«восьмерка» позволяет снимать любую сцену без визави, поговорил с компьютером — и ладно. Снято, всем спасибо...



В компании красоток.


Нет, я не жалуюсь и не ностальгирую по тем временам. Просто рассказываю — как было и как стало. Я не из тех, кто идеализирует советское прошлое. Но мне очень жаль, что сегодня в кино достаточно много случайных людей и досадно, что славой современного кинематографа обласканы лишь те, кто умеет делать кассу.

Мне безумно советских актеров и режиссеров, создавших настоящие киношедевры, которые умерли в нищете, незаслуженно забытые и униженные тем, что средств не хватает даже на элементарные лекарства.

Помню разговор с режиссером Эмилем Лотяну, который снял нашумевший фильм «Табор уходит в небо». Кассовый успех был очевиден — картину купили сотни стран мира. «А тебе что с этого?» — спросил я, имея в виду материальную сторону вопроса. «А ничего!» — грустно ответил Лотяну. — Зато мне разрешили снимать другой фильм, а могли ведь и не разрешить...»



Проснуться знаменитым


Принято считать, что моя кинокарьера началась с фильма Яниса Стрейча «Театр» ( по роману Сомерсета Моэма), где я сыграл красавчика Тома Феннела, молодого любовника Джулии Ламберт, роль которой блистательно исполнила актриса Вия Артмане. Отчасти это правда — именно после этого фильма я, что называется, «проснулся знаменитым». Но на самом деле это был далеко не первый мой киношный опыт, а девятая или десятая по счету картина.

До этого у меня были роли в разных фильмах — как «Мосфильма», так и Рижской киностудии. Но эти роли были такими незначительными, что не остались в моей памяти. Знаете, как это бывает — прошло мимо и не зацепило. Но самый первый свой фильм, конечно же, помню. Это был учебный дипломный фильм замечательного латышского режиссера Ансиса Эпнерса. Даже не фильм, а этюд.

Мы снимали его зимой, в усадьбе Рудольфа Блауманиса — латышского писателя 19 века, которые современники называли «латышским Чеховым». Место живописнейшее и очень романтичное. Все приусадебные постройки: сарай с сеновалом, хлев, конюшня, мельница, баня — сохранены точь-в-точь такими, какими были при жизни Блауманиса. Тропинки вокруг строений уводят к громом разбитому камню, скульптуре Эдгара (героя одного из произведений Блауманиса), стошаговой дорожке, яблоне Нолиня...

По замыслу Ансиса Эпнерса, мой герой заблудился и попал в странный мир писателя. Собственно говоря, от меня не требовалось ничего особенного: я должен бы удивляться, восторгаться и время от времени делать большие глаза. Но сам процесс мне запомнился, как запоминается первая любовь.


 
До съемок фильма «Театр» я уже был знаком с режиссером Янисом Стрейчем. «Вот смотри, что я буду скоро снимать», — поделился он со мной и показал сценарий. Я прочел и... обалдел! Нет, я и раньше читал Моэма, но это была раскадровка к бенефисному фильму Артмане. От сценария просто веяло гениальной картиной. И я сразу понял: роль Тома — моя.

Правда, вместе со мной пробовался на роль Тома Феннела еще один парень, но неудачно. Я оказался лучше. Стрейч видел актеров насквозь, как рентген. Посмотрите, какой блестящий актерский состав он подобрал для «Театра»! Все персонажи — в десятку: Гунар Цилинский (Майкл, муж Джулии Ламберт, самый красивый мужчина Лондона), Петерис Гаудиньш (Роджер, сын Джулии и Майкла), Эльза Радзиня (подруга Джулии)... Даже Илга Витола (служанка Иви, к которой героиня Вии Артмане обращалась не иначе как «Ах, ты моя старая корова!») и которая не была профессионалом, сыграла замечательно. Хотя ей пришлось за одну заплату быть на нашей картине и реквизитором, и шофером, и актрисой. Точь-в-точь, как ее персонажу Иви, работавшей у актрисы Джулии Ламберт!

Украшением всей этой честной компании была блистательная Вия Армане. Королева экрана, звезда эпохи, лауреат, депутат, делегат...Этот фильм был для Вии бенефисным, так сказать подарок от партии и правительства. То, что Вия делала на съемочной площадке, не передать словами: она царствовала, властвовала, порхала, удивляла... И была душой всей съемочной группы.

Меня потом часто спрашивали: расскажите, как это — играть любовные сцены с Вией Артмане? Легко! Вия была не просто невероятно талантливой актрисой и прекрасной партнершей по сцене (в рижском театре «Дайлес» мы с ней играли в чеховской «Чайке»: я Треплева, Вия — Аркадину), но еще очень умной женщиной. Вокруг нее всегда было множество завистников — красоту редко прощают. А Вия Артмане была их тех, кому не нужно было заходить в комнату дважды, чтобы ее заметили. Вошла — и ослепила. И это тоже талант...

Джулия Ламберт в исполнении Артмане предстает перед зрителем и мудрой женой, и чувственной любовницей, и мстительной стервой. Потому что она — Женщина и Актриса! А Женщине-Актрисе подвластно все. И прощается тоже абсолютно все. Тем более, если она гениальная.

О своей героине Вия Артмане говорила так: «Джулия близка всем. Такую женщину каждый мужчина хотел бы иметь рядом. Хотя она и негодяйка, но негодяйка очаровательная. Но прежде всего, Джулия — человек очень честный по отношению к себе, к своим недостаткам, и в этом ее прелесть. Она честно анализирует себя, свои проделки, романы, при этом она очень изысканная и, я думаю, ранимая. Она привлекательна, потому что честна. Дай бог каждой женщине быть такой честной».



«Театр».


...Вот уже несколько лет Вии Артмане нет с нами: она перенесла несколько инсультов, была очень больна и последние годы жизни держалась просто каким-то чудом. Но Вия навсегда останется в моей памяти, как прекрасная партнерша, как дорогой мне человек.

На ее похоронах режиссер Янис Стрейч произнес замечательные слова:

«Мне посчастливилось работать с настоящей, истинной звездой, именем которой уже при ее жизни была названа одна из малых планет. А как известно, когда звезды умирают, их свет еще долго идет к Земле. Так будет и с Вией Артмане — она ушла, но ее роли будут не одно десятилетие нести нам свет ее таланта, ее души. Ей пришлось пережить немало — у артистов такого масштаба всегда хватает завистников. Однако Вия была очень умна и к жизни подходила всегда философски. В самые горькие и сложные моменты не впадала в панику, вела себя сдержанно. Проявляя большое душевное благородство, никогда не мстила....

Она была брендом Латвии и тогда, когда такого самостоятельного государства не было... Она несла в мир прекрасный, благородный образ латышской актрисы. И вот настал момент, когда закончилась ее земная жизнь — и началась легенда...»


 
После фильма «Театр» людская молва тут же, естественно, приписала нам с Вией Артмане бурный роман. «Первая картина — и сразу в паре с блистательной Вией Артмане, ах, неспроста это, неспроста...» К великому счастью, в 1978 году еще не существовало желтой прессы, а потому нас никто не третировал вопросами о том, «было у нас или не было?». Мы с Вией держались как партизаны на допросе — ничего не подтверждали и ничего не отрицали. А зачем? Если людям не лень, пусть они включают фантазию и в меру своей испорченности составляют собственное мнение, что-то домысливают и докручивают.

Зрителю нравится верить в то, что любовь убедительно сыграна на экране лишь потому, что она существует между партнерами на самом деле — в жизни. Вообще-то это хорошо — верить в то, что любовь есть. Только не надо приписывать это чувство людям по своему усмотрению.... Открою большой секрет: романы между актерами на съемочных площадках случаются не так часто, как кажется зрителю. Больше слухов и разговоров...



С потрясающей парижанкой Катрин Денёв.


Впрочем, гуляла и еще одна сплетня. Мол, это Вия Артмане посоветовала меня Стрейчу на роль Тома Феннела. Журналисты до сих пор пишут, что в фильм «Театр» на эту роль я попал исключительно по ходатайству Артмане. Вероятно, зрителю очень хотелось, чтобы я, как мой герой Том Феннел, сделал себе карьеру через постель великой актрисы. Публика в то время часто ассоциировала актеров с их персонажами, и искренне удивлялась тому, что Вячеслав Тихонов не служит в разведке, а Василий Ливанов не живет на Бейкер-стрит.

Я меньше всего хочу в чем-то оправдываться и что-то доказывать. Если народу хочется народу думать, что я и Том Феннел — сиамские близнецы, то ради бога... Однако нужно все-таки понимать, что в советское время на роль меня никак не могла утверждать партнерша, даже очень знаменитая и даже если это был ее бенефис. Не тот уровень! Существовали худсоветы. Всем заправляло Госкино, которое выполняло «государственный план в области киноискусства». Не было и спонсоров, которые бы продвигали своих...

Просто так совпало: я подходил по типажу, этот типаж понравился Стрейчу и Артмане. Увидев мои пробы, Вия тоже дала одобрительную оценку. Ну и звезды где-то там наверху, вероятно, сложились так как надо, хотя я в астрологию не особо верю...

 
«Театр» снимался на одном дыхании. Все в нем было в новинку. Образ жизни. Буржуазные атрибуты. Смокинг, фрак, белые перчатки... Англия 30-х годов, страна, в которой никто из нас не был... Мы работали в условиях, приближенных к экстремальным, за копейки и не без оглядки на цензуру.

Помню, снимали эпизод, когда мы с сыном Джулии Роджером, (актером Петерисом Гаудиньшем) купаемся. По сценарию я, вынырнув из реки, ухожу в кусты с полотенцем, чтобы отжать трусики. В этот момент появляется Джулия Ламберт (Вия Артмане) со своей служанкой, которая несет за ней кресло. А мой Том, как и положено скромному юноше, смущается.

Сцена, как понимаете, по советским меркам суперэротическая и шоковая: с меня должно было упасть полотенце. На площадке зашел спор: как снимать. Режиссер Янис Стрейч предложил два варианта. Первый — «шведский», то есть более смелый: полотенце падает, и я на долю секунды остаюсь голым, что достаточно эффектно, но не соответствует советской морали, а потому рискует быть вырезанным цензурой. А второй — «польский», без обнаженки, что менее эротично, зато отвечает советской морали, а значит, имеет шанс остаться в картине: полотенце падает, но не до конца, я успеваю его подхватить на лету и — никакого стриптиза. Мы сняли оба варианта. Но в фильм прошел, конечно же, «польский», как более «высокохудожественный».



С актрисой Региной Разумой.


Сейчас об этом даже смешно вспоминать, но тогда худсоветы отсматривали материалы очень тщательно. И зорко следили за тем, чтобы на экране не было никакой аморалки или антисоветчины.

Помнится, во времена борьбы за трезвость, в фильмах строго-настрого запретили выпивать. А мы снимали в это время фильм «Малиновое вино», название которого шло вразрез не только линии партии, но и всей антиалкогольной кампании. Однако переименовывать фильм не стали. Получилось очень забавно: дело происходит на дне рождения, но никто не пьет. Никаких бокалов и никаких бутылок. Ни одного тоста. Хозяин отправляется за малиновым вином и... не возвращается, погибает. И его смерть сразу приобретает символичность — вот, мол, так будет с каждым, кто выпивает. Смешно? А тогда было в порядке вещей: идеологические игры, в которые играли абсолютно все, никто не отменял, хотя в глубине души никто в них не верил и не принимал всерьез. Сейчас это называется двойными стандартами. Впрочем, я отвлекся...

Картина «Театр» имела бешеный успех. Янис Стрейч признался, что таких оваций, как в день премьеры фильма в Доме кино, он никогда в своей жизни не слышал. А для меня этот фильм стал поворотным. После него я, как принято говорить, «проснулся знаменитым». Меня стали узнавать на улицах.

Популярность актера — это своего рода оценка актерского труда. Причем, оценка приятная. Я не верю артистам, которые говорят: «Ах, какой кошмар эта слава, меня она так утомляет...» В большинстве случаев это вранье чистой воды или лукавство. А может быть, мне просто повезло с поклонниками? По крайней мере, по улицам я ходил достаточно свободно: никто не дергал за руки, не показывал на меня пальцем, не фамильярничал.



Окончание — здесь