УШЕЛ АНДРЕЙ ЛЕВКИН… :: IMHOclub - Территория особых мнений

ЛАТВИЯ. ЖУРНАЛИСТИКА

16.02.2023

Юрий Алексеев

Отец-основатель

УШЕЛ АНДРЕЙ ЛЕВКИН…

Участники дискуссии:

7

18
Последняя реплика:

больше месяца назад

Леонид Соколов, Леонид Радченко, Юрий Васильевич Мартинович, Марина Зимина, Элла Журавлёва, Roman Romanovs, Victoria Dorais

Я работал с ним в середине 90-х. Я тогда был директором и совладельцем газеты «Бизнес & Балтия», он работал в отделе Культуры газеты. А знал я его ещё с времён «перестройки»...

Тогда, в «перестройку» пооткрывалось много разных литературных журналов и клубных тусовок. Я, тогда ещё радиоинженер, по жизни был любопытен, читал/посещал таковые. Интересно было. Левкина заметил, он меня заинтересовал, познакомились.

А потом, в 90-е, его в редакцию ББ привела чудесная Катя Борщова, сказала, «Юра, есть такой Андрей Левкин, он готов для ББ писать хорошие тексты». Я ответил: «здорово, я его знаю»...

Андрей был совершенно не газетным человеком, он был «вещью в себе». Посещать разные премьеры/концерты и писать краткие рецензии в «3000 знаков», что требовал газетный жанр, он не умел, да и не хотел, делал это с напрягом, только по долгу службы.

Но иногда он приносил в редакцию абсолютно не газетные тексты, потрясающие своей глубиной, большие, «литературные». Я их публиковал, несмотря на «нежанровость» для ежедневной газеты.

Вообще говоря, в 90-е газета ББ была очень «нежанровой». Мы, молодые, задорные девчонки и парни резвились, экспериментировали. Весело было. И Андрей Левкин экспериментировал вместе с нами.

А в конце 90-х, когда в Латвии «эксперименты» закончились, и началась тотальная унылая «латышизация», он уехал в Россию. И пропал. Я его статьи иногда находил в Сети, чтал, но связь прервалась. А жаль…

Вот эта статья написана Андреем Левкиным в 1998 году, уже из России. Читайте, как будто сегодня написано:

Андрей Левкин:

РИГА: ОПЫТ СМЕРТИ НАЯВУ

Андрей Белый, побывав в Риге, высказался в том роде, что, де, в этом городе нет времени: то ли оно тут остановлено, то ли его и не было никогда. Г-н Ходасевич написал в Риге стихотворение о флагах над эстрадой и о том, как он упал внутрь самого себя. Кто-то еще написал тут что-то примерно такое же. Значит, так оно и есть на самом деле.

Но это мелочи: подумаешь, дощатая ракушка эстрады в центральном парке в квартале от вокзала, ряды лавочек, где играют в шахматы и пьют водку. Если еще сумерки или туман да и тихо, улицы с машинами за деревьями, — проваливайся на здоровье в родной гипоталамус. А если на трубе задудят, так хоть и до самого копчика. Физиология.

Но в Риге не то что времени нет — здесь история не накапливается. Никто не оставляет следов. Были тут немцы, жили семь, веков, исчезли в 1940-м — моментально и сообща, как лемминги. Были шведы, ушли; чуть ли не триста лет была Россия, и ничего от них всех уже не осталось. Кроме самого города, конечно. Так что он — как бы возникший из воздуха, построенный никем.

КАСТРАЦИЯ

Патриотичные латыши спилили деревья, выросшие вокруг пня, оставшегося от вяза, посаженного Петром Алексеевичем лично. И заодно извели имевшиеся в городе в небольшом количестве тополя — чтобы, значит, не засоряли город пухом, а на деле, конечно, чтобы не осуществляли “типично российский пейзаж”. Аналогично они поступили со всей промышленностью и прочими инородческими выдумками: скажем, людей из мединститутского выпуска моего возраста (лет сорока) в Риге теперь осталось двое. А было их триста пятьдесят.

Особенно национальная власть потрудилась закрасить русские половинки в названиях улиц — трогательно это было в Московском форштадте. Названия улиц там простые: Пушкина, Тургенева, Гоголя. На латышском они остались, а вместо русских букв — масляная краска примерно сине-голубого цвета.

Зато решительно все дома, построенные за восемьсот лет, обрели исконно латышских владельцев, кроме того, издан школьный учебник по истории для 5-го класса, где есть карта “Латвия в ледниковый период”, на которой обозначен город Рига. Но все это было бы даже весело, если бы город не стал превращаться в место жизни мертвых.

ЭТО НЕ СТРАШНО, НО СКУЧНО

Это все — не публицистика, не сетования, а сообщение о том, как бывает на свете.

Вообще, это даже красиво: какие-то постоянные сумерки, весной и осенью не бывает солнца, пейзажи центра города, особенно неподалеку от канала, схожи с пейзажами многочисленных городских кладбищ, к которым в Латвии относятся с пиететом и художественно. На берегу канала стоит схожее с крематорием здание Национальной оперы, сходство усиливается громадной трубой неизвестного назначения рядом и статуей командора-композитора Калныньша на другом берегу канала. И в этом мелком Стиксе давно уже не плавает вечная ранее стайка белых советских лебедей.

Центральная часть Риги теперь как бы европейская: там не осталось практически ни одной лавочки-магазина-заведения, которые обслуживали бы обыденные нужды квартала (я уж и не знаю, где жители закупаются, на рынках, что ли?). Все первые этажи заняты фирменными лавками, чем более в центре — тем больше гордых названий. У них широкоформатные витрины, ослепительное холодное освещение, цветные глянцевые вещи внутри и пустота. У людей мало денег, да и людей стало меньше. Улицы освещаются витринами сильнее, чем фонарями.

А что латыши могут сделать с чужим городом? Их всего миллиона полтора, а Рига вмещает миллион — какая уж она их столица.

НЕЙТРОННЫЙ ГОРОД

В свою столицу латыши превращают Ригу достаточно неуклюже. В прошлую независимость, например, разворотили Старый город и втиснули в него громадное министерское здание, а другое, такое же, построили на месте парка. Кроме этого, в прошлый раз они воздвигли несколько типовых школ, похожих на уменьшенные министерские здания, а также — крематорий, закончить который не успели.

Вполне естественно, что крематорий и стал первым достроенным зданием после наступления второй независимости. Пока — единственным. Кстати сказать, на могильных плитах надписи теперь можно делать теперь только на латышском.

Увы, вот уже второй раз бесхитростным латышам достается этот город, и они снова принимаются его уничтожать. В этот раз все даже хуже: до войны они вообразили Ригу маленьким Парижем, а теперь повсюду понатыркали нью-йоркские пиццы, литтл-джонни-чикенсы, макдоналдсы и просто американские радости. Рига теперь пахнет не кофием, не сдобой из кофеен, а цыплятами-гриль, выделяющими жир на перекрестках.

Подобный абсурд заставляет предположить, что Рига устраивает это каким-то образом сама: будто она всю жизнь хотела стать городом из одной детской книжки, где некий мальчик проснулся, а, кроме него, никого нет. Мальчик обрадовался и пошел искать по лавкам какой-то позарез ему нужный шарик для пинг-понга, не сообразив, что играть-то ему уже не с кем.

В нынешние времена ощутить себя этим мальчиком может каждый, — пол и возраст не важны, — стоит лишь приехать в Ригу. Оказавшись здесь, человек поймет, что попал в место, где люди бывают счастливы на весьма странный манер.

СЧАСТЬЕ ЕСТЬ, НО ТОЛЬКО НЕ СЕГОДНЯ

В Риге если кто и чувствовал себя счастливым, то — вчера. То есть на утро или дня через два, или через месяц- год он ощущал, что, вот, был же счастлив. А чтобы в тот же день, в процессе — такого почти и не бывает. И это не философическое рассуждение, но бытовой факт: при конкретном счастье учащается, скажем, дыхание, пульс как-то бьется, адреналин опять же и гоп-гоп-тру-ля-ля. А тут — ничего.

Был я условно молодым литератором, ходили мы с коллегами иной раз по разным распивочным или дешевым кафе, говорили о гуманитарном. И тот, кто постарше или осведомленней, иной раз рассказывал о том, что в шестидесятых годах такая и такая компания собиралась в таком то месте — в кафе “У Айвазовского”, например, в деревянном кафе в центре, где теперь гостиница “Латвия”, и под громадной репродукцией Айвазовского обсуждали жизнь, вспоминали, что до войны тут была какая-то эмиграция, заезжали разные гении, печаталась Цветаева, а Сирин публиковал свои первые опусы. Но никто не мог сказать, в каком из домов находились эти редакции, да и какая именно репродукция Айвазовского висела в кафе, тоже никто не мог сказать. И, конечно, никто из предыдущих рассказчиков не приходил, чтобы поболтать с нами: они жили где-то неподалеку, но никто не знал где, а сами они не знали, что кому-то могут быть интересны.

Теперь, наверное, кто-то вспоминает и о нас. Но и мне об этом ничего не известно.

ПОЧЕМУ ТАК?

Если нет нормальной, обыденной преемственности, то она начинает сочиняться, принимая вид кухонной метафизики. В Риге возможны только личные истории — обычно фиктивные. Тот же Эйзенштейн, самый номинально знаменитый рижанин, — но Бог весть, за кого его принимают горожане. И еще кучка бывших рижан, от которых осталась одна только оболочка: имя, фамилия, профессия. Или — даже без имени: скрипач Кремер, танцор Барышников. Чемпион мира Таль. Космонавт Соловьев. Я, скажем, не без удивления обнаружил, что учился в той же школе, что и поэт Игорь Чиннов (эмигрировал в Америку еще до войны, теперь уже умер). Недавно обнаружил, случайно, хотя Чиннова знал давно (“Колючая проволока из мертвых ласточек...” — очень рижские строчки).

ТРИ ГОДА ЭЙФОРИИ

Но было это время, было — года с 1989-го по примерно 1991-й. Тогда оказались открытыми все границы — на Восток не было еще виз, а с Запада ездили, потому что им еще было интересно: что за неизвестная европейская страна образовалась? В мае 1989-го весь город, например, заняли художники из Западного Берлина — выставок двадцать. До сих пор две стенки их белого кубика ветшают внутри остова дома неподалеку от Видеоцентра.

Рижские подъезды начали было пахнуть так, как пахли всегда — старым деревом, латунью и легкой сыроватой сладостью из дверей квартир и лестничных окон. В старой Риге паслась Система, расхаживали западные тетушки-дядюшки, школьные экскурсии и французские негры в военно-морской форме. А потом латыши утвердились во власти, русских шуганули, европейцы же перестали ездить сами. Но город все же немного побыл таким, каким ему быть положено, так что и он теперь может вспоминать, что был счастлив.

МУЛЯЖ

Рига теперь как бы объект неживой природы, некая схема и количество отношений, положенных городу, отрабатываются, но механически, выхолощенно: людей при этом не предполагая. Это по газетам и прочей прессе-радио хорошо видно: истории там не длятся, они откуда-то готовые уже вырезаются и сообщаются всякий раз как новость.

Главными жанрами стали пересказы из чужой жизни: люди, рассказывающие о музыке, держатся так, будто сами ее сочинили, ди-джеи ведут себя так, будто они музыканты, критики кино и видеофильмов, несомненно, сняли все, о чем болтают. То есть это — лагерная зона, где рассказчик для сокамерников является представителем искусства и культуры. Или — уже Тот Свет. Банальный такой.

ПРОСТО СХЕМА

Рига относилась к малому кругу кровообращения Европы: помимо мировых столиц там есть круг городов, жизнь уточняющих и доделывающих в конкретных подробностях. Ганзейские хотя бы города или полустолицы, вроде, скажем, Кельна или Манчестера. Теперь Рига вывалилась, выведена из этого круга и осталась не у дел. А для иного — не предназначена. Это как Петербург — или столица Империи, или кунсткамера с проспиртованными горожанами.

Удивительно здесь не то, что столь умозрительная схема умозрительной не является, а другое: как быстро все происходит. Людей отрезали от чего-то, и время, которое им надо планировать, сокращается. Думать о чем-либо возможно только на месяц-два. Думать дальше нет причин и оснований.

Опять же интересная печаль: если люди живут в короткой истории, то все их кайфы будут либо утробными, либо замороченными — такая жизнь делает людей лавочниками или резонерами. И это даже обидно с точки зрения возвышенной: выходит, что отчуждение людей от государства отправляет их витать в неких личных облаках, пахнущих примерно дезодорантом. А душа — дичает.

ЧАСТНАЯ ИСТОРИЯ

В Риге есть человек Яков Генкин, его бабка была сестрой Аркадия Райкина, ему 31 год, он все пытается устроить музей Райкина в доме на улице Авоту, где артист родился. Сделать ему это не удается, потому что дом возвращен домовладельцу, в квартире Райкина живут алкаши, а в России, куда он сунулся было за какой-то помощью, по этой части его считают самозванцем. Хотя в Латвии подобное родство человеку не слишком полезно — только лишний раз жидом объявят.

Этот человек искренне ничего не хочет для себя лично, то есть не совсем так: он хочет иметь отношение хоть к чему-то, к чему он, как ему кажется, имеет отношение. Только непонятно, к чему. К метрополии, что ли? К чему-то реальному и своему. А где взять? Город и тот украли.

НЕТ ТАКОГО ГОРОДА

Вот вы приедете в Ригу примерно в мае-сентябре. Сначала, возле вокзала, вам покажется, что все тут как обычно, то есть — хорошо, да еще и по-западному: люди в большом количестве идут через улицу и навстречу. Но это — те, что сошли с поезда, а тех, что идут навстречу, уже меньше. Когда вы пройдете первый квартал от вокзала, то увидите, что их вокруг вас уже почти что и нет.

Тогда вы подумаете, что лето и все они на море, но когда вы туда отправитесь, то увидите, что и там их нет — разве что некоторое количество приезжих переминается на километре самой центральной взморской улицы. А в прилегающих к ней переулках будут торчать остовы сожженных дач — скучно потому что местным в осенне-зимнюю пору.

А в Риге — тихо, только шкрябанье роликов около памятника Свободы, и к вечеру более-менее стройное пение латышей, возвращающихся из ресторана. Пение будет не вполне адекватным: поющие словно бы идут через поле и вскоре окажутся на пороге родного хутора.

Дома-то стоят. Улицы тоже есть, а города нет, и живет в нем никто.

НИКТО

Кажется, этот никто имеет вид небольшого сдвига в воздухе: так примерно выглядит стекло в воде, или же трещина в стекле — невидимая, просто чуть ломающая перспективу. Надо полагать, время от времени он появляется в городе, и от него — примерно треугольником — исходит даже не свет, а легкое отсутствие тишины, воспринимаемое как шум крови в ушах, но внешнего происхождения.

Он, никто, летит на высоте пятого-шестого этажа с громадной скоростью и видит плоские картинки людей. Мгновенно оценивает их лица и всю путаницу ниточек, исходящих из них и прикрепляющихся к другим людям, домам и вещам вне пределов улицы. Оценивает не для того, чтобы относиться к ним так или иначе, но просто так: столь же инстинктивно запоминая их всех в подробностях.

И — отдавая в ответ нечто простое, как если бы эта плоская картинка в его глазах на мгновение бы побелела, накрытая белой прозрачной бумагой — вроде пергамента, тут же испарившегося от прикосновения с улицей.

Андрей Левкин, журнал «На посту», 1998 год.