Хотелось бы надеяться, что безвозвратно уходят в прошлое те времена, когда над российским общественным сознанием довлело то, что Сергей Кургинян называет «парадигмой вхождения». Суть её в том, что Россия, мол, искони принадлежала к европейской цивилизации, и после 70-и лет «большевистской азиатчины» ей пора возвращаться в «общеевропейский дом». Другая, более жёсткая вариация этой парадигмы представляет дело так, что Россия де всю свою историю жила «неправильно», и ей непременно надо вступить уже наконец на «столбовую дорогу цивилизации».

Сегодня всё громче заявляет о себе иная парадигма, существующая пока лишь в форме смутных догадок, что при всей нашей близости к Европе мы всё-таки не европейцы. На уровне публицистики, околополитических ток-шоу и пикейных жилетов принято противопоставлять Россию Западу как страну неких «традиционных ценностей». К сожалению, содержание этих ценностей раскрывается крайне скупо, полунамёками, сводясь к противопоставлению традиционной семьи всяким гендерным экспериментам, продвигаемым сегодня на Западе.

Как ни странно, но научная и философская мысль в осмыслении этой проблемы не так уж далеко ушла от массового сознания. Редким исключением здесь являются обществоведы и социальные философы евразийской ориентации. Эта школа русской мысли пробует описать наши отличия от Запада через перспективу дихотомии двух разных типов общества – традиционного и современного. Запад в этой оптике оказывается современным обществом, а Россия, соответственно, обществом традиционным. В частности, такой точки зрения придерживаются два крупнейших современных российских мыслителя неоевразийской направленности – Сергей Кара-Мурза и Александр Дугин (Кара-Мурза С. Россия: что значит “не быть Западом”? // Наш современник. – 1997. – №9. – С. 120-130; Дугин А. Русский мир (сценарий)).

При всей кажущейся простоте и удобстве такой бинарной модели самый поверхностный взгляд обнаруживает в ней очевидные нестыковки с реальностью. Перестроечные сатирики, конечно, могли сколько угодно изгаляться в пошлых шутках про «Верхнюю Вольту с ракетами», но при хотя бы минимально неангажированном взгляде нельзя не признать, что СССР с его мощной промышленностью, высокоразвитой наукой и общедоступным качественным образованием никак не получится совсем вынести за рамки современного общества. И это, если не вдаваться в тонкости дефиниций, оставаясь в рамках чисто интуитивного восприятия.

Если же обратиться к научным определениям современного (или модерного, что одно и то же) общества, то их можно свести к примерно следующему. Современность характеризуется высоким развитием экономического обмена, и соответственно высокой степенью специализации, разделения труда и различных сфер деятельности. Модерность в социально-политической сфере – это развитая дифференциация и множество социальных ролей и функций внутри общества. В сфере духовной переход к современности означает значительное усложнение внутреннего мира человека, и даже в какой-то степени окончательное сложение человеческой личности, как таковой, выделение её из нерасчленённого группового сознания. То есть движение к современности – это движение от простого к сложному, и этот процесс усложнения затрагивает все или почти все сферы человеческого существования.

При таком понимании процесса осовременивания (модернизации) оказывается, что уже домонгольская Русь демонстрировала вполне явственные современные черты. Её экономическая жизнь во многом строилась на торговых обменах, причём не только внутри древнерусских княжеств-полисов, но и торговле на далёкие расстояния – «путь из варяг в греки». Древнерусское общество было далеко не однородным социально, в нём явно наметилось разделение социальных функций между разными сословиями: духовенством, государственным княжеско-боярским и сословием производителей. В последнем тоже намечалась дифференциация между аграриями, городскими ремесленниками и купцами. Разнообразные произведения древнерусской литературы отражают достаточно сложный внутренний мир, как своих героев, так и их авторов.

Тем более, никак не получится отрицать принадлежность к современному миру СССР с его культом прогресса, науки и «светлого будущего». По недавно рассекреченному обзорно-аналитическому докладу 1959 года для высших государственных и военных деятелей США, где эксперты ЦРУ оценивали общей уровень тогдашней советской науки и технологического развития, оказалось, что по каким-то направлениям Советский Союз опережал передовые страны Запада, по каким-то незначительно отставал, но по общему уровню развития между СССР и США был достигнут паритет. Причём эксперты ЦРУ прогнозировали, что при сохранении существовавших на тот момент тенденций, Советский Союз в самом ближайшем будущем станет самой развитой страной мира.

То есть Россия и Запад, если не принимать во внимание некоторые нюансы, оказываются практически в равной степени современными обществами. А значит, простое противопоставление традиции и современности никак не может быть инструментом, позволяющим понять отличия России от Запада.

В рамках того же неоевразийского направления современной русской мысли поставлен вопрос: «можно ли преодолеть противоречие между Традицией и Прогрессом?» (Алексей Дзермант. Евразийство: за традицию или прогресс?). 

Но что, если взглянуть на эту проблему под несколько иным углом: а существует ли вообще это противоречие? Можно ли вообще считать традиционность и современность полюсами, взаимно отрицающими и исключающими друг друга?
Само слово «традиция» (лат. traditio) означает передачу, преемство, то есть некие культурные нормы, социальные практики передаются от поколения к поколению, воспроизводясь снова и снова. Что может быть объектом такой передачи при том, что общество усложняется, то есть движется к современности?

В большинстве из определений традиционного общества одним из его неотъемлемых и базовых свойств считается холизм (от греч. ὅλος целый) – принцип, в соответствии с которым целое всегда больше простой суммы его элементов. А значит, такое общество нельзя просто разложить на сумму составляющих его частей, а потом снова пересобрать его в произвольном порядке.

Здесь уместно обратиться к такой метафоре, как «социальный атом» – структура, которая не поддаётся дальнейшему расчленению, расколу. В традиционном обществе такой структурой всегда является некий человеческий коллектив. Классик западной социологии Фердинанд Тённис назвал такой тип общества Gemeinschaft (по-русски «община»). Другой тип общества по Тённису – Gesellschaft (англ. civil society, рус. гражданское общество), где социальным атомом – тем «кирпичиком», из которого строится общество – является отдельный человеческий индивид. Он неделим: латинское individuum означает то же, что и греческое ἄτομος – «неделимый». А вот сообщества, собираемые из таких человеческих кирпичиков, вполне делимы, и сами по себе они не имеют никакого устойчивого внутреннего бытия. 

Марксистская теория исторического материализма – истмат – обозначала первую в истории человечества социально-экономическую формацию, как первобытнообщинную, то есть такая её характеристика, как общинность была включена уже в само обозначение этой формации. Что предполагало исчезновение общинности по мере движения к современности через смену одна другой всё более и более прогрессивных формаций.

Однако выдающийся советский историк Игорь Фроянов определял древнерусское общество, как «общинность без первобытности» – то есть он допускал, что вполне возможна ситуация, когда первобытности уже нет, а общинность сохраняется. Значит общинность и является тем, что передаётся (лат. tradere «передавать»), той характеристикой, которая позволяет считать общество традиционным.

С другой стороны оказывается, что первобытность нельзя отождествлять с традиционностью. Таким образом, шкала оценок перестаёт быть простой бинарной оппозицией. Дихотомия двух полюсов меняется на трихотомию: к двум полюсам, традиции и современности, добавляется третий – первобытность (архаика). Будучи полной противоположностью современности, архаика может быть определяема по принципу «от противного»: это такое состояние общества, при котором почти отсутствует или очень слабо развито разделение труда, не выражена дифференциация социальных функций и ролей, неразвита социально-политическая иерархия, слабо выражено личностное начало: личность не автономизировалась от группы, индивидуальное сознание растворено в коллективном.

В либеральной и марксистской политэкономии был распространён взгляд на русскую поземельную общину, как этакий анклав первобытности, чудом сохранившийся на окраине Европы и обречённый на вымирание по мере модернизации России. И в первом приближении это выглядело вполне правдоподобно: русская деревня состояла из множества мелких, экономически самодостаточных хозяйств, занятых примитивным аграрным трудом и мало нуждавшихся друг в друге.

Но было в русской поземельной общине и то, что никак не позволяло полностью отождествить её с первобытностью: индивидуальное начало было выражено весьма ясно и чётко отделялось от коллективного. Основной производственный ресурс – земля – находился в собственности общины, а произведенный продукт – в личной собственности работника. Ну, или правильнее, в собственности семьи, так как основной производственной единицей было семейное крестьянское хозяйство.

Более продвинутой формой общины в неаграрных отраслях экономики была русская артель. Причем она бытовала не только в промысловой форме объединений рыбаков, бурлаков, золотоискателей. В отличие от горнопромышленных заводов Урала, в основном казённых, промышленный регион вокруг Москвы формировался, как кластер мелких и средних предприятий текстильной, кожевенной, пищевой и других отраслей лёгкой промышленности, с точки зрения организации и структуры собственности представлявших собой не что иное, как артели (Нефёдов Ф.Д. Наши фабрики / Филипп Диомидович Нефёдов // Повести и рассказы. – М.-Иваново: Гос. изд. Иванов. обл., 1937. – Т.1. – С. 14-15).

А в религиозном смысле каждое такое предприятие представляло собой общину староверов, коллективно трудившуюся на предприятии и являвшуюся его коллективным же собственником. С точки зрения официальных властей, как светских, так и духовных, такие артельные предприятия были «рассадниками социализма». Московский митрополит Филарет возмущался тем, что «общественная собственность, которая скрывается под видом частной, является опорой раскола» (Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского, по учебным и церковно-государственным вопросам. – СПб.: Синодальная типография, 1885. – Т. 2. – С. 366). 

Как отмечает современный исследователь русского староверия Александр Пыжиков:

Очевидно, что собственность, принадлежащая не конкретным людям, а общине через механизм выборов наставников и попечителей, не могла быть частной. Хотя для внешнего мира и государственной власти она именно таковой и представлялась. Внутри же староверческой общности действовало правило: твоя собственность есть собственность твоей веры.

(Пыжиков А.В. Грани русского раскола. Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года / Александр Владимирович Пыжиков. – М.: Древлехранилище, 2013. – С. 169).

Европеизированное государство постоянно требовало от артельных предприятий перехода от «неправильной», корпоративной к «нормальной», на европейский лад скроенной, структуре собственности – то есть к частной. Старообрядческие общины были вынуждены выбирать из своих единоверцев некоего «зиц-председателя», который в отношениях с государством изображал из себя единовластного владельца предприятия. Но в глазах его собратьев-единоверцев предприятие оставалось владением всей общины по принципу «твоя собственность есть собственность твоей веры», и основные управленческие решения принимались коллективно. Православный священник Беллюстин, посетивший обувную мануфактуру в старообрядческом селе Тверской губернии, был шокирован царящими там демократическими порядками:

Тут нет ничего похожего на обыкновенные отношения между хозяином и его работником; речью заправляют, ничем и никем не стесняясь, наиболее начитанные, будь это хоть последние бедняки из целой артели; они же вершат и поднятый вопрос.

(Беллюстин И. Ещё о движениях в расколе // Русский вестник. 1865. – Т. 57. – С. 762).

Такая форма общинности несла в себе явные черты современного общества: развитое разделение труда, система кооперационных связей между предприятиями разного профиля, обилие различных производственных функций и социальных ролей внутри предприятия; одни были заняты непосредственным производством, другие – его организацией и менеджментом, третьи – налаживанием связей со смежниками и сети сбыта продукции, кто-то был занят организацией взаимного кредита, кто-то представлял интересы предприятия в отношениях с властями.

Артели сохранились и преуспевали и на новой фазе развития Русской цивилизации – при советском строе. И далеко не только в своей наиболее известной форме сельскохозяйственной артели — колхозе. Сектор производства предметов потребления в промышленном сегменте советской экономики до конца 50-х годов был во многом представлен производственными артелями и индивидуальными предпринимателями-кустарями, дававшими 80% товарного разнообразия всей промышленной продукциии (Кристалл роста: к русскому экономическому чуду / А.С. Галушка, А.К. Ниязметов, М.О. Окулов. – М.: Наше завтра, 2021. – С. 181).

В целом по стране артели производили 100% детских игрушек, 40% мебели, 40% верхнего трикотажа, 35% швейных изделий, 35% обуви (Сельскохозяйственная энциклопедия / Ред. коллегия: П.П. Лобанов и др.. – М.: Государственное издательство сельскохозяйственной литературы, 1955. – Т. 4. – С. 670). Более того, многие конструкторские бюро и целые научно-исследовательские институты находились не в государственной собственности, а в собственности их трудовых коллективов, то есть, по сути, тоже являлись общинами-артелями.

Однако этим общинная составляющая советского строя не ограничивалась. Вся в целом советская система тоже несла на себе явный отпечаток общинности. Она была организована, не как гражданское общество, из которого можно по желанию выйти и вновь войти, а «холистски», как единый организм, в котором общее важнее индивидуального, интересы народа преобладают над интересами отдельного гражданина.

Это проявлялось и в роли распределителя общественных благ, которую играло советское государство. Как старая поземельная община, будучи собственником земли, обеспечивала к ней доступ каждому способному её обрабатывать, так и советское государство обеспечивало для всех своих граждан доступность не только основных производственных фондов, но и образования, медицины, отдыха, массового спорта.

Общинная компонента проявлялась и на уровне образов и лозунгов, в которых советская государственность была представлена в официальной идеологии: «Семья народов», «Отец народов». И в такой во многом стихийно сложившейся черте народного сознания, как советский патриотизм. Ведь в западном гражданском обществе, состоящем из человеческих атомов, никакой патриотизм, по большому счёту, невозможен. Гражданское общество знает нарушение контракта, но такие понятия, как «любовь к Родине», «верность», «служение», «предательство», в оптике самодостаточного «свободного индивида» представляются неким забавным курьёзом, не поддающимся рациональному обоснованию, атавизмом «тёмного, варварского сознания».

Советский патриотизм уходил корнями в традиционные крестьянские представления о России, как «Вселенском мире», большой «общине общин», зафиксированные во многих документах, отражающих мировоззрение русской деревни начала прошлого века – наказах думским депутатам, петициях, «приговорах» крестьянских сходов (Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905-1907гг. → 1917-1922 гг.: пер. с англ. Е.М. Ковалёв / Теодор Шанин. – М.: Весь мир, 1997. – С. 222).

Отсюда многие шокирующие западного человека черты советского менталитета: сдача в плен во время Великой Отечественной войны воспринималась, как позор, эмигранты — «невозвращенцы», как предатели. Всё это становится понятным, если помнить, что для советского человека его «Отечество» было большой общиной — семьёй. А для западного «свободного индивида» сдача в плен, эмиграция – это просто рациональные стратегии поведения в определённых условиях: «где сытнее и теплее, там и родина».

То есть весь наш исторический опыт от древнерусской эпохи и до советской показывает, что община, как традиционная форма организации хозяйства и жизнедеятельности, доставшаяся нам в наследство от наших первобытных предков, не только способна сочетаться с самыми современными экономическими и социальными формами, но и быть двигателем модернизации.

Это видно уже хотя бы из того, что с резким сворачиванием артельного сектора советской экономики в результате реформ Хрущёва и Косыгина-Либермана темпы модернизации заметно замедлились: за три последних десятилетия существования СССР среднегодовые темпы экономического роста упали в 7 раз (Кристалл роста: к русскому экономическому чуду / А.С. Галушка, А.К. Ниязметов, М.О. Окулов. – М.: Наше завтра, 2021. – С. 238). А нанесенный «шестидесятниками» и «прорабами перестройки» удар по советскому патриотизму, как форме нео-общинного сознания, не только обратил модернизационные процессы вспять, но по многим позициям и отбросил общество в архаику, что выразилось и в примитивизации экономики в 90-е годы, и в резком упрощении социальной структуры с вымыванием из неё профессий-двигателей модернизации, когда инженеры подались в торгаши-челночники, а учительницы – в проститутки, и во всплеске архаических форм сознания – расцвете сект, оккультизма, интереса к гадалкам, магии, «паранормальным явлениям».

Всё вышеперечисленное даёт основание утверждать, что Россия, Русская цивилизация от самого своего возникновения – это традиционное общество, хотя с перерывами и откатами назад, но движущееся от первобытности к современности, а Советская Россия – это общество уже вполне модерное, тем не менее, остающееся традиционным. Попытки отказаться от своей традиции – петровская «европеизация», горбачёвская перестройка – приводят Россию к срыву модернизационных процессов и к откату в архаику.

Европа же двигалась к своей современности совершенно иным путём. Исходный пункт этого движения там отмечен разрушением поземельной общины, как базовой социально-экономической структуры. Начало этому процессу в Европе было положено переходом от общинной собственности на землю – фолькленд, одаль – к частной собственности – аллод. Община, как экономическая единица, перестала существовать, а как социальная единица начала постепенно разрушаться. Можно сказать, что с разрушения этой основной ячейки традиционного общества и начался отсчёт жизни европейской цивилизации.

Переход земли, основного фактора производства, в собственность небольшого социального сегмента – класса феодалов – позволило им аккумулировать в своих руках огромные средства. На эти средства, направляемые на развитие ремёсел, наук, торговли, за несколько столетий была создана высокоразвитая по тем временам городская цивилизация западноевропейского Средневековья. Но эта цивилизация существовала в виде отдельных точек на карте, окружённых огромным массивом примитивной экономики крепостной деревни. И существовала она именно за счёт изъятия средств из деревни, этим самым искусственно поддерживая сельское общество в архаическом состоянии, не давая ему развиваться, модернизироваться. Как писал французский историк Фернан Бродель:

Города существовали под знаком не знавшей себе равных свободы; они развивались как автономные миры… Города господствовали над своими деревнями, составлявшими для них подлинные колониальные миры задолго до появления самого термина и подвергавшимися соответствующему обращению.

(Бродель Ф. Структуры повседневности: Возможное и невозможное / Фернан Бродель // Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV–XVIII вв.: пер. с фр. Л.Е. Куббель. – М.: Прогресс, 1986. – Т. 1. – С. 541).

То есть от самых своих истоков западная цивилизация складывалась, как отдельные островки современности среди моря архаики. И именно за счёт отказа от традиции и оказалось возможным это парадоксальное и противоестественное, как сожительство Серого Волка и Красной Шапочки, сосуществование в рамках одного общества современного и архаического сегментов.

Дальнейшее развитие этой очень своеобразной цивилизации можно описать тем афоризмом, который официальный советский истмат любил применять к распространению капитализма в России: «не вглубь, а вширь». Модерный сегмент Запада разбух до размеров «золотого миллиарда», а архаический сегмент – до почти всего незападного человечества. Но исходная формула западной цивилизации всегда оставалась неизменной: современность, паразитирующая на архаике.

Подытоживая всё вышесказанное, ещё раз отмечу, что Запад и Россия в равной степени являются современными обществами. Однако Запад модернизировался, разрушая традицию, а Россия – сохраняя её. Русская Современность – общинная: она для всех и достигается общими усилиями, а западный Модерн – всегда привилегия для избранных, созданная кровью и потом отверженных.