Что может быть грустнее, холодеющего пляжного песка на избеге осени. Только, остывшие обрывы берега, усеянные голыми скелетными остовами ещё недавно изумрудно зелёных кустов и деревьев. Песок тяжелеет и замирает в ожидании морозов. Песок растерян, как память, хранит в себе следы недавних пляжников. От тех следов пляжи лунны сто крат луннее Луны.

Скоро мороз прихватит их в камень до следующего лета. И до этого часа редкие гулёны на побережье будут мучать свои ступни в бесконечных вывертах больших и малых. Пляжи не парки, не бывают укрыты толстым слоем отжившей листвы, духмяной и пёстрой.

Запах моря тоже затихает, сбегает в тёплые широты. Всё правильно. Зачем он, если некому его вкушать.

Чайки перебираются в город со всем птенячим скарбом, подросшим, но пока, не смышлёным, не готовым добывать рыбу в лдедяной воде.

Море творит свою вечную работу, лишь слегка поменяв цвет воды, добавив в волну больше серых тонов. Ну и длина волны в забеге на берег стала больше и круче. Всё, летние скидки берегу закончились до следующего лета!

Обитатели рейда бросают больше якорей, чтоб точно удержаться на своей стоянке при такой потяжелевшей свинцом волне. Не так уж много места на этом рейде. Порт, как всегда забит судами, всем полезным, тальмана́ и докеры с трудом справляются с трюмами, таможенники — с разноцветными печатями.

Над всем облака, с которых вот-вот посыплется по зимнему на всё, что вижу. Присел на портфель у ланжероновского шара, поручив ему с одной стороны прикрывать меня от пронзительного ноябрьского ветра.

Вдалеке бродят несколько парочек, неподалёку пожилой дядечка, сразу видно, одинокий  настолько, что, даже чайки облетают стороной.

Зачем я в этой картине, неуютной и холодной?…

У нас теперь есть печка, каменная, потрескавшаяся, а я здесь. К тому же уроки в школе. Казёню. Давно не слыхал этого слова, века два минимум.

Совсем недавно мы перебрались из девятиметровой однокомнатки над подъездом в аж, двадцатипятиметровку, тоже над подъездом в соседний двор на Комсомольской. С печкой и сарайчиком для дров-угля в том же подъезде! Как это удалось маме останется тайной навсегда.

Всегда знал, что нет такого чуда, которое не могла бы совершить моя волшебная мама.

Не нужно завидовать, нужно понимать!

Сидеть у печки, подкладывать туда полешки, и смотреть,  смотреть, смотреть на эту фантастическую игру, вольные танцы огня, потому что, сделав так, сразу почувствуешь резкий холод и свою слабость перед этим холодным миром.

А что это за удовольствие колоть дрова и нести их в дом, и спать в этом нагретом с твоим участием доме! Ох, и тяжелы вёдра полные угля, а несёшь их с предвкушением тепла для всех, созданного тобой и замечательной печкой.

Не зовите меня ужинать, я боюсь потерять это тепло!

Любовь почти всегда наказуема, любовь к печке — нет. Не зовите!

До печки далеко. Казёнить нужно целый школьный день, раньше дома не объявишься. Соседки могут маме заложить, и будет сильно бо-бо. Поэтому она тёплая там, а я здесь, в остывшем и ветренно-злобноватом морском берегу. А ещё потому, что именно в таком сером мире и нужно учиться пониманию серых сторон жизни. Вот, например, под этим белым каменным шаром я решаю, как мне появиться в классе, после того, что случилось вчера в школе.

В нашем классе, как и всех одесских тогда, многонационально учились, только районно-приписанные, а значит, смачно сословно-смешанные. Самое время спустить глаза со лба на их законное место, и понять, что набирали учеников в школы исключительно из района, географически окружавшего ея, в границах комфортного для учеников доступа. Поскольку жили в тех районах люди самых разных советских сословий, состав учеников копировал ту многосословность. Не было элит нигде, и как же славно это было.

В нашем классном таборе прекрасно уживались отпрыски рабочих, посудомоек, профессоров, инженеров, врачей, чиновников…, космонавтских не было. Летали тогда редко, штучно.

Отличались портфели, пеналы, одёжка, ботиночки, остальное, почти одинаковое. «Единственно, «профессорские» хулиганили меньше, никогда не прогуливали, и крайне редко опаздывали на уроки. Замечательные люди потом выросли из всех.

К ноябрю понятно возбуждался родительский комитет класса, — собрание мамочек, могущих позволить себе тратить время на общественную работу, в отсутствии необходимости тратить его на основную за спинами, хорошо зарабатывающих пап.

Сказать, что все эти комитеты и взрослые расклады мне были до сгоревшей лампочки, ничего не сказать. Я, вообще, лишь смутно догадывался о их существовании.

На предпоследнем уроке классная нас предупредила о совместном собрании класса и родительского комитета, имеющем место быть, и ни как иначе.

Собрались в назначенный час, вваливаемся в гнездо и застаём картину — учительский стол, на нём пара-тройка разных коробок и свёртков, вокруг стола несколько самых активных комитетчиц и классная. Всё сияют, коробки — свёртки тоже. Дальше пламенные речи, вознёсшие в небеса ораторш, раздача слонов и материализация духов. Там что-то о наличии в классе детей, из горько малообеспеченных семей, зиме на носу, и живой заботе о будущих поколениях.

Класс, каменно замерев в своём прекрасном детстве, внимал, ничего не понимая.

Духи материализовались во вполне практичные вещи в виде шапок, шарфиков, ботинок и варежек. Называлась фамилия ученика, он выходил к столу, и ему после некоторой суеты с определением размеров, вручалось что-нибудь из одежды или обуви.

Ученик разворачивается лицом к классу, пауза, и по дирижёрскому знаку классной, бурные аплодисменты сочувствующих одноклассников. Раздача четверым низко-социальным прошла быстро и весело. Видно было, что комитет спешил. Замешкались, только в конце, когда из всего богатства остались пара варежек. После короткого шепотного совещания классной с комитетом, вызвали кого-то из девчонок, и она тоже сорвала овации.

Мне подарили шапку, блестящую, с нежным чёрным, искусственным мехом, понравилось. Она была немного теплее моей и уютней, радовала своей новизной. Валерке Шлапунову — другу, — шапку, ботинки и шарфик. Очевидно он, на голосовании комитета прошёл, как дитя из менее благополучной семьи, нежели я.

В бодром шапкозакидательском настроении пришёл домой, похвастаться домочадцам.

Разговор с мамой. Узнал, что такое унижение, чувство собственного достоинства.

Немного плакала после, выйдя на кухню, я видел краем глаза.

У моря хорошо думается, морю можно доверить самое сокровенное. И потому часто казёнил уроки, бродя у моря.

Портфель под лестницу, сваренную лучшим сварщиком завода Марти, специально для мамы, чтоб был у нас отдельный ход во двор. Школьный бутерброд в карман, вперёд! Двадцать восьмым трамваем в парк Шевченко, дальше ножками по пляжам и холмам побережья. В часы особой задумчивости доходил до Аркадии через Отраду по, только, только построенной «Трассе здоровья». Она чуть выше пляжей, но ерунда, в излюбленных местах, спускаешься к ним, и люби себе, сколько хочешь.

В тот день особо не гулялось, сиделось у шара, мечталось в меру. Это привычное.

Зато дома по возвращении всё было непривычно. Ко мне никто не принюхивался, предполагая учуять запах моря, как к белорусскому партизану с известным запахом костра. Меня, просто встретил увесистый материнский подзатыльник вместо здрасьте, предвестником крутого разговора. Вся моя казёнка выплыла наружу кашалотом. Китобои взяли на изготовку.

Мама была в школе, относила шапку классной.