«Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей. И если бы эти другие люди встретили каким-нибудь колдовским образом тех, исчезнувших, они не знали бы, о чем с ними говорить. Боюсь, не догадались бы даже, что встретили самих себя. Ну и бог с ними, с недогадливыми! Им некогда, они летят, плывут, несутся в потоке, загребают руками, все дальше и дальше…»

Не про нас ли это сказано? Как похоже! А ведь написано ровно тридцать пять лет назад. Это Юрий Трифонов — его знаменитая повесть «Дом на набережной». Вскоре после ее издания писателя стали называть живым классиком. Сегодня он считается одним из лучших русских прозаиков конца прошлого века. Как у нас любят говорить — культовый автор 70-80-х годов. Есть жанр городского романса, а Юрия Трифонова считают зачинателем целого направления в литературе — городской прозы.

Его книг на полках магазинов обычно не найти, так как из советских писателей он, пожалуй, самый покупаемый. Жаль, что сегодня его издают мизерным пятитысячным тиражом. Теперь в это трудно поверить, но еще при жизни Трифонова его книги, например, последние романы «Старик» и «Время и место» выходили двухсоттысячными (!) тиражами и исчезали с прилавков в считанные дни.

Трифонов, между прочим, один из первых, кто стал писать русскую прозу по типу западной. Насквозь индивидуалистическую. Не о социумном человеке, а о живущем в этом сложном социуме, как взаперти. Трифонов был единственным у нас литературным диссидентом. Если такие асы, как Аксенов и Гладилин, по большому счету всегда держали нос по ветру и писали «как велит время», а Гроссман или там Войнович с Солженицыным — «как велит совесть», то Трифонов от всех отличался тем, что всегда писал «как хочется». И никакие цензоры не могли под него подкопаться — так мастерски он это делал. Язык его был прозрачен, а искренность оглушала.

Официально Трифонов входит в первую пятерку русских послевоенных писателей. И это не удивительно, такой он мастер слова. Поражает другое. Он каким-то чудом в те еще глухие времена сумел выработать литературную манеру, практически ничем не отличающуюся от того, как пишут нынешние авторы. Разве что у него не было потребности материться и шиковать попсовым сленгом. Зато он прекрасно владел техникой эзопова языка, и надо было быть не лохом, чтобы суметь понять, на кого, верней, на что он катит бочку.

Еще, что очень нравилось тогдашнему читателю — Трифонов способен был о сложном и серьезном рассказать так просто и откровенно, что это смахивало на исповедальную прозу. Как-то все у него получалось таким образом, будто в его представлении между частным или, скажем, личным и общим вообще не существовало грани. Это называется «философией жизни». Так писали Ницше, Камю и все экзистенциалисты. Оказалось (сегодня это как раз стало ясно), что именно такая проза и может претендовать на вечность. Если она раньше выглядела сверх конкретной, а некоторые ее называли даже бытовой, то теперь его повести читаются иначе. Точно так же мы читаем Бунина, Бальзака, может быть, Джек Лондона, или русского эмигранта Газданова,- т.е. совершенно не задумываясь, когда это было написано. Нам просто это интересно читать, потому что мы следим за сюжетом и вроде бы не значительными событиями, из которых складывается судьба человека как индивида.

Кстати, Трифонов очень раздражался, когда его упрекали в бытописательстве: «Никакой бытовой литературы не существует, — говорил он. — Я пишу о смерти, пишу о распаде семьи, пишу о любви, о борьбе человека со смертельным горем… а мне говорят, что все это — о быте! Бесконечно раздутое понятие «быт» — удобный мешок, куда можно бросать все, что не нужно.»

И еще одна интересная особенность свойственна Трифонову. Его проза из того разряда, когда язык, как сегодня говорят, зажигает. Начнешь читать любую его повесть — «Дом на набережной», «Долгое прощание», «Другую жизнь» — и чувствуешь, как будто в знойный, душный день, когда нечем дышать, вдруг повеяло ветром и прохладой. Это редкий дар, Трифонов языком владел виртуозно. Как Набоков или, скажем, Алексей Толстой. Я даже не знаю, кого по этой части из писателей последнего времени и его современников можно было бы поставить с ним рядом. Разве что Окуджаву, но не поэта, а как романиста и тоже филигранного прозаика.    

В последний сборник Трифонова с грифом «Сделано в СССР», мелькнувший на прилавках и сразу исчезнувший, вошли пять повестей. «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание» — это трилогия о том, как человек учится преодолевать самого себя, как он стремится подняться над собой. Четвертая повесть «Другая жизнь» о непростом психологическом явлении, как отпечатывается в биографии любого человека история. Не время, в котором живет лично он, а эпоха его предков. И, кстати, о разнице между тем, что такое эпоха и что такое время тоже. (Даже странно, раньше мы Трифонова считали бытовым писателем, а теперь видим, какие сложные, совсем не бытовые проблемы его волновали).

И, наконец, «Дом на набережной», повесть давшая название всей книге. Когда-то не прочесть ее считалось для продвинутого человека верхом неприличия. Знаковой эта повесть была тридцать лет назад и знаковой останется для каждого, кто прочтет ее сегодня. В ней дано, пожалуй, самое тонкое и верное изображением сталинского периода российской жизни. Не эпохи как таковой, а того, как в ее душной атмосфере человек жил и, несмотря ни на какие гнусности, все же оставался человеком. Критики называют «Дом на набережной» вехой в истории русской литературы ХХ века.

Прочитав «Дом на набережной», можно смело приступать к более сложным романам Трифонова «Старик» и «Время и место». После них уже началась нынешняя «новая литература» Пелевиных, Сорокиных и Быковых. В чем между Трифоновым и ними разница? «Новых» читаешь, словно играешь в компьютерные игры. А Трифонова — как будто листаешь свою прожитую жизнь и поражаешься, сколько в ней было всего чего удивительного и замечательного.