Михаил Задорнов с полным основанием считает нынешнюю песенно-музыкальную «попсу» социальным злом, чем-то вроде стихийного бедствия. И не устает высмеивать ее в своих выступлениях. В 60-е – 70-е годы эта «попса» пребывала еще в зачаточном состоянии, зато махровым цветом цвела «попса» литературная, в основном поэтическая, хотя и в прозе ее хватало. «Вождем» поэтический «попсы» был, безусловно, талантливый, но весьма предприимчивый поэт Евгений Евтушенко. Не отставали от него не менее одаренные Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина. Их имена были у всех на устах. Они породили сотни эпигонов по всей огромной стране.

Эстрадная поэзия, бесспорно, была порождением времени, возросла и окрепла на дрожжах хрущевской «оттепели», ее первейшей задачей было поддерживать у народа, одичавшего под гнетом сталинско-бериевской диктатуры, иллюзию свободы и демократии. Поэтическая «попса» собирала на своих выступлениях десятки тысяч людей, целые стадионы. То, что раньше шепотом обсуждалось «либеральной» интеллигенцией на кухнях, вдруг стало общедоступной темой, квинтэссенцией этих поэтических карнавалов.

Не исключено, что, возникшая стихийно, поэтическая «попса» со временем стала инструментом двух противоборствующих сил – КГБ и ЦРУ — на острие «холодной войны». Обе эти организации были кровно заинтересованы в ее процветании. На родине, в официальной печати, ее лидеры то и дело подвергались суровой критике, но ни один из них не стал «невыездным», их стихи охотно печатали журналы и газеты — как в России, так и за рубежом, книги выходили невиданными доселе тиражами, гонорары затмевали даже заработки высокопоставленных чиновников. В то же время эта «попса» плодила т.н. «диссидентов», оппонентов советскому режиму.

Ясное дело: на этом фоне поэты не менее талантливые, но исповедовавшие традиции русской классической лирики – Александр Межиров, Владимир Соколов, Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Николай Тряпкин, Анатолий Жигулин и многие другие, внешне выглядели куда бледнее, поэтическая «попса» как продукт духовного потребления в то время пользовалась неизмеримо более высоким спросом. Поэтический цех России был расколот на два абсолютно несовместимых участка.

То же самое проиcходит сегодня и в песенно-музыкальном цехе. Тот же Киркоров куда более востребован, чем, скажем, Погудин или Малинин, а одареннейший Николай Басков, пытаясь сидеть сразу на двух стульях, постепенно теряет свое лицо. А повадки того же Фили во многом повторяют образ жизни Евтушенко, только в гораздо более хамской форме – времена настали иные...

С Евгением Александровичем Евтушенко я познакомился совершенно случайно, в доме Александра Межирова. Произошло это в феврале 1964 года. У меня в Харькове выходила вторая книга «Русское море» (так в старину называлось море Черное), и я приехал в Москву, чтобы показать верстку сборника своему наставнику. Межиров жил тогда на Солянке, сразу в двух «коммуналках». На одном этаже у него была семейная квартира, двумя этажами ниже – комната, служившая поэту рабочим кабинетом. Как раз в это время Александр Петрович работал над переводом монументальной поэмы грузинского поэта Ираклия Абашидзе «Палестина, Палестина» («По следам Руставели»). Мое появление отвлекло его от работы, но он все-таки взялся за чтение верстки, взвешивая каждую строку начинающего поэта на весах своего безупречного вкуса и не скупясь на весьма нелицеприятные замечания. В итоге книга от этого только выиграла.

И тут в квартире раздался звонок, соседка открыла и в кабинет Межирова буквально влетел сам Евгений Евтушенко.

— Привет, Саша, — воскликнул он, обращаясь к Межирову. — У тебя есть какие-нибудь фрукты? Я всю ночь пил, буквально накачан водкой!

Фруктов у Межирова не оказалось.

— Познакомься, Женя, это харьковский поэт Саша Черевченко.

Евтушенко кивнул мне, затем, увидев верстку, спросил:

— Ты редактируешь его книгу?

— Нет, — ответил Александр Петрович, — просто читаю. У тебя ко мне дело?

— Да нет, просто забежал по дороге. Ты знаешь, такая женщина... – И пустился в изложение своих ночных приключений, подробности которых я здесь опускаю из соображений этики...

Вторая и последняя моя встреча с Евгением Евтушенко произошла лет через десять-двенадцать, уже в Магадане. В начале этого повествования я предупредил, что не намерен придерживаться хронологии, поэтому переношу его в середину 70-х годов. В то время я возглавлял Магаданское областное отделение вновь образованного общества книголюбов РСФСР, тесно смыкавшегося в своей деятельности с Союзом писателей, членом которого я стал еще в 1967 году. В один прекрасный день меня вызвал к себе заведующий отделом пропаганды обкома партии Федор Нефедович Ловягин и заявил следующее:

— Завтра к нам прилетает поэт Евтушенко. Альберт Мифтахутдинов (тогдашний ответственный секретарь магаданской писательской организации – А.Ч.), которому я сообщил об этом визите, взял, да и улетел на Чукотку. Так что тебе, как члену бюро Союза писателей, поручается ответственная миссия – встретить и обеспечить пребывание московского гостя в Магадане. Будешь работать в контакте с Иваном Гарающенко (зав. сектором печати обкома). Он посвятит тебя во все подробности.

Матеря про себя Альберта, я поплелся в кабинет Ивана, чтобы наметить план встречи «высокого гостя». Гарающенко – кстати прекрасный парень, талантливый журналист – встретил меня с кислой миной на лице:

— Не было печали... Имей в виду, Евтушенко прибывает не один, а с целой командой, не имеющей отношения к поэзии. Они, видишь ли, решили сплавиться по Колыме. На чем, интересно? Но перед этим он выступит в Доме политпросвета. Билеты уже распроданы, на всех желающих не хватило. Кирилл Николаев (директор политпросвета) вынужден продавать стоячие места. Борт с этой компанией прибывает завтра в 15.30, будь на стреме, я тебе позвоню...

Из-за непогоды на трассе полета борт со знаменитым поэтом задержался в Красноярске и прибыл лишь в два часа ночи на следующие сутки. На дворе стоял июль, знаменитые магаданские белые ночи уступили место кромешной колымской тьме, лето стремительно шло на убыль. Кавалькада «Волг» из обкомовского гаража помчалась из аэропорта в город по единственной в области бетонке. В первой машине нас было трое – Евтушенко, Гарающенко и я. Евгений Александрович был возбужден, беспрерывно о чем-то говорил, мы с Иваном, сдерживая зевоту, не особо вникали в его речи. Со мною корифей русской поэтической «попсы» общался как со старым знакомым, хотя я не уверен, что он припомнил наше мимолетное знакомство у Межирова.

— Хотите, я прочту вам стихи, которые написал в самолете? – вдруг спросил Евтушенко.

— Сделайте одолжение.

Стихи, как всегда, производили впечатление. Но тема, увы, была до боли знакома.

— Не кажется ли вам, Евгений Александрович, что написанное вами весьма смахивает на известное стихотворение Тютчева «Брат, столько лет сопутствовавший мне...»? – поинтересовался я.

Евтушенко, после недолгой паузы, с некоторым раздражением, заметил:

— А вы неплохо знаете русскую поэзию!

Возможно, он представлял себе, что магаданские литераторы не знают ничего, кроме лагерной лирики.

После недолгой паузы Евгений Александрович вдруг стал рассказывать нам об очередной своей жене. Как раз незадолго перед этим вояжом он женился на какой-то богатой англичанке. Эжени Батлер, что ли, толком уже не помню.

— Я люблю ее безумно и должен дать ей телеграмму. Почтамт у вас работает круглосуточно?

К счастью, телеграф в Магадане работал сутки напролет, и мы свернули к зданию почтамта. Евтушенко долго сочинял телеграмму любимой жене, отправил ее, и вся кавалькада продолжила движение к «обкомовской» гостинице, где были заказаны номера для «высокого гостя» и его свиты. Пока Гарающенко устраивал их на ночлег, я дремал в машине, которая должна была развести нас по домам. Разбудив меня, Иван с нескрываемой иронией спросил:

— Знаешь, чего потребовал наш гость?

— Понятия не имею. Может, золотой унитаз?

— Ха! Баба ему нужна. Для вдохновения, стало быть, для койки. У тебя есть кто-нибудь на примете?

— Думаю, что это все-таки прерогатива обкома. Кандидатура бл...ди для столь высокой особы должна быть одобрена и утверждена партийным органом, — ответил я.

— Ладно тебе, — проворчал Гарающенко. – Впрочем, ты, наверное, прав...

Как после я узнал, Евтушенко было предложено три кандидатуры местных красавиц. Он выбрал Таню – актрису местного театра и одновременно натурщицу большинства магаданских художников. Девочка была ничего себе, смазливая и без предрассудков. Обе стороны в итоге остались довольны друг другом...

Магадан – город гостеприимный. К нам приезжали многие знаменитые актеры, поэты, художники. Здесь, в частности, я познакомился с Евгением Леоновым – скромность этого человека соответствовала его высокому таланту, общение с ним безмерно обогатило меня. Это была не «попса», которой щедро раздавали премии и выплачивали гонорары. Это было Искусство с большой буквы. Евгений Павлович прилетел в Магадан не за длинным рублем, не ради призрачной славы, а чтобы хоть как-то прикоснуться к трагическим страницам истории своей родины, славу которую он приумножил своим гением и трудом.

Помнится, мы с Юрием Чернышовым, главным режиссером Магаданского музыкально-драматического театра, сидели в его кабинете за бутылкой водки и мрачно размышляли о том, как нам воплотить в жизнь задание обкома партии. Я был назначен сценаристом, а он режиссером-постановщиком грандиозного общегородского праздника, посвященного какой-то знаменательной дате. Ничего конструктивного в наши бедные головы не приходило. Вдруг дверь кабинета медленно отворилась и на пороге появился Евгений Леонов. Чернышов, конечно, знал о его приезде, но в запарке забыл мне об этом сообщить.

— Привет, — сказал Евгений Павлович. – Вот и я.

— Просим к столу, мы тут совсем одурели. Как вас встретили? – поинтересовался Юра.

— Спасибо, все нормально. Я уже устроился в гостинице, вот пришел познакомиться.

— Это наш поэт... – представил меня Чернышев. – Давайте по рюмке – за приезд.

— Давайте, но у меня своя, — сказал Леонов и вынул из внутреннего кармана плаща «чекушку» «Столичной». И сам наполнил предложенную ему рюмку.

Мы с Чернышовым посмотрели на великого актера с нескрываемой завистью. Дело в том, что со спиртным в Магадане был свой специфический напряг, настоящей водки давно никто из нас не пробовал. Был тут у нас свой водочный завод, но его продукция не шла ни в какое сравнение с «материковской». Время от времени в Магаданский порт из Владивостока или Находки приходил танкер, наполненный питьевым спиртом. На его борту были и этикетки – «Московская», «Посольская», «Российская» — что попадалось там под руки. Спирт перекачивали в заводские цистерны, разбавляли дистиллированной водой, разливали по бутылкам, наклеивали этикетки, и весь Магадан пил эту «крутку», утешаясь фальшивым статусом пойла, обозначенного на этикетках.

Правда, изредка к нам в порт приходили и пароходы с «натуральными» спиртными напитками. Однажды привезли кубинский ром, на этикетках которого была изображена негритянка. Зверский напиток. «Ну что, задушим Анжелу Дэвис?» — спрашивали собутыльники, откупоривая бутылку. В другой раз прибыло судно с грузом болгарского вина «Медвежья кровь», которое тут же окрестили более звучным названием – «Мишка-донор»... А тут мы увидели настоящую «Столичную». Но не просить ведь великого актера угостить нас из его «чекушки»!

Позднее Евгений Павлович признался мне, что в бутылке у него не водка, а кипяченая вода.

— Знаешь, у меня во время выступлений голос садится, я в перерывах за кулисам горло полощу. Ну и ношу ее, чтобы не приставали. Я ведь давно уже не пью – сердце пошаливает...

Но я отвлекся от главной темы этой главы. На следующий день в Доме политпросвета, актовый зал которого был рассчитан на две тысячи мест, состоялось грандиозное шоу поэта Евгения Евтушенко. Нам с секретарем обкома по пропаганде Киселевым и зав. сектором печати Гарающенко мест в зале не досталось – кое-как жен своих усадили, а сами слушали его выступление в кабинете директора, давя на троих бутылку армянского коньяка из обкомовских запасов. Концерт длился часа три или четыре, Евтушенко читал и свою «Братскую ГЭС», и стихи разных лет. Публика ликовала.

Примерно за полчаса до окончания выступления я снялся с якоря и поспешил в «обкомовскую» гостиницу, где в банкетном зале уже был накрыт стол. Местные литераторы и люди, приближенные к литературе, скинувшись по десятке, решили попотчевать гостя всеми местными деликатесами. На столе в изобилие были и икра, и балыки, и «королевские» крабы, и оленина... Евгений Александрович, приехавший сюда вскоре, находился в состоянии крайнего возбуждения, он в очередной раз переживал грандиозный успех – теперь уже на святой магаданской земле.

— Ну что, — сказал он снисходительно, обращаясь к местным поэтам, — почитайте свои стихи, надо ведь знать друг друга.

Поэты наперебой принялись декламировать собственные сочинения, мэтр то одобрительно кивал, то отрицательно покачивал головой, изображая внимание. Но я видел, что он все еще слушает самого себя, повторяет мысленно свое недавнее выступление, слышит овации публики, гром аплодисментов.

Пир шел своим чередом, наступило время «вопросов и ответов». Кто-то из телевизионных дам поинтересовался, как он относится к Муслиму Магомаеву.

— Не произносите при мне этого имени! – раздраженно воскликнул поэт.

В банкетном зале на миг воцарилась тишина. Кто-то, чтобы разрядить обстановку, поднял тост за талант «высокого гостя»...

В это время ко мне подошел официант с выправкой прапорщика КГБ и шепнул на ухо, что Евгения Александровича требует к телефону «сам». То есть первый секретарь обкома Сергей Афанасьевич Шайдуров.

— Он хочет, чтобы Евтушенко срочно прибыл к нему на дачу, на Снежную долину. Машина уже у крыльца.

Также на ухо, шепотом я передал услышанное Евгению Александровичу. Он моментально вскочил, вышел в «предбанник» к телефону. И больше не вернулся в наше застолье, даже не попрощался. Убедившись в том, что знаменитость навсегда покинула нашу компанию, мы выпили еще по рюмке, сложили остатки выпивки и закуски в пакеты и отправились на квартиру к чукотской поэтессе Тоне Кымытваль, где в грустном молчании просидели до самого утра.

Последний акт этого спектакля был разыгран на берегу Охотского моря, в Ольской губе, в пограничной зоне. Организация его была возложена на первого секретаря самого «икорного» района Магаданской области – чукчанку Анну Дмитриевну Нутытэгрынэ. В живописной долине были разбиты армейские палатки, воздвигнуты длинные дощатые столы, на которых высились эмалированные ведра с красной икрой-«пятиминуткой», отварная оленина и бесчисленное количество разномастных бутылок. На кострах в котлах готовилась уха из только что добытых рыбин. Кета шла на нерест, было чем угостить знатных визитеров. На прощальном банкете присутствовала почти вся областная и городская партийная элита. Ну и, конечно, мы, местные литераторы. Как же без нас.

В разгар пиршества вся команда Евтушенко с ним во главе вдруг скрылась в своей палатке и через несколько минут на глазах изумленной публики в чем мать родила ринулась в холодные воды Охотского моря...

— Ну и дела! – крякнул сидевший рядом со мною Иван Гарающенко. – Поехали-ка по домам.

Не знаю, на чем сплавлялись по Колыме поэт Евгений Евтушенко и его свита. Колыма никогда не была плотогонной рекой. Скорее всего до Черского их довез белый теплоходик первого секретаря обкома. Во всяком случае в прессе об этом «сплаве» ничего не сообщалось.