Услышал от приятеля поразительную историю.  Его сын-десятиклассник встретил девочек, с которыми вместе учился — с 1 сентября они перешли в соседнюю латышскую школу. Та считается посильнее, все равно образование переводят на латышский — почему нет?

В первые же дни этих девочек отругали за то, что они на переменах говорят по-русски. Дескать, здесь латышская школа, и нельзя ее осквернять негосударственным языком даже вне уроков. А еще через несколько дней в школу пришла их подружка, которая по каким-то причинам к началу учебного года опоздала и напутственный инструктаж не получила.

Разумеется, она тоже болтала на переменах на родном, недооценивая его тлетворность и опасность для интеграции общества. Тогда уже всех русских новичков вызвали к завучу и пропесочили вместе. Не только непосредственную виновницу, оскорбившую слух надсмотрщиц над акустической чистотой школы, но и тех, кто в преступном говорении никак замечен не был.

В этой истории прекрасно все. И церберши в учительском звании, которые родились, похоже, чтобы быть надзирательнцами в концлагере. И стремление отругать чохом всех языково неполноценных, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Но самое яркое — это то, что девочки воспринимают ненависть к своему родному языку, как совершенно естественную, и негодуют только потому, что они вовсе не говорили по-русски, а их все равно ругают.   

Я специально не называю ни школу, ни имена жертв. Потому что явление куда более широкое, чем единичный случай. Сегодняшние ученики совсем другие, чем те, кто 16 -17 лет назад ходил на демонстрации против перевода образования на латышский. Именно те замечательно яркие прогулки по городу тысяч подростков, хоть и не заставили власти отказаться от реформы, но отбили у нее желание эту реформу углублять, а заодно и проверять, что там в школах на самом деле происходит. На полтора десятилетия молодежь получила отсрочку от дальнейшей шадурскизации образования.

В чем-то ответственность лежит на ошибочной стратегии борьбы против латышизации школ. Я так и не могу понять, почему с первых же дней существования нового Штаба там отказались от идеи  вывести на улицы тех, кого  латышизация непосредственно касается. Разумеется, столь многочисленных ярких демонстраций, как в 2004, не было бы — но даже не попытались.

Но нельзя обвинять только энтузиастов протеста — они и так не жалели сил, старались, как умели. Объективно выросло послушное поколение, кого вывести на улицу оказалось бы намного труднее. Что-то изменилось в самом обществе, которое утратило понимание ценности сопротивления. Это касается не только молодежи — всех поколений. И причины этого важно осознать.

Первая из них лежит на поверхности — философия соглашательства. Во время протестов ведущей политической силой общины была партия «Равноправие», унаследовавшая бренд ЗаПЧЕЛ от трусливо распавшегося объединения. Буквально через два года, в 2006, «Согласие» взяло реванш, став явным лидером.на русском политическом поле.

Потом последовало десятилетие триумфальной власти Нила Ушакова в Риге. Идеологическое послание было совершенно очевидно — смиритесь, люди, перестаньте бунтовать, и мы все сделаем за вас. Для пользы дела важно немножко прикинуться дурачками, сделать вид, что национальных проблем не существует, что мы все вместе против тьмы — но не дай бог назвать эту тьму по имени.

Разумеется, это все были разговоры ни о чем. Самая питательная обстановка для развития зла — его не замечать и отрицать его существование. Уже зло громко заявило о себе осенью 2017 года — а всевластный все еще в Риге Нил Валерьевич старательно убаюкивал верную ему паству обещаниями мифических факультативов.

Парадоксально, что в первую очередь эта тактика ударила по самим согласистам. В момент появления инициативы о переводе школ на латышский партия была очень сильной. Русские СМИ в значительной степени зависели от ее рекламы. Еще не был разгромлен Первый Балтийский канал. Дума контролировала директоров школ и вполне могла их заставить сопротивляться поактивнее. Если бы удалось вывести на улицы примерно столько народу, сколько приходит к памятнику 9 Мая, то власть вряд ли бы была столь настойчива.

Разумеется, в такой активности были и риски. Латышские депутаты «Согласия» могли вопротивиться такой радикализации. Их было достаточно много, чтобы предложить новую коалицию тогдашним оппозиционерам, и Ушаков потерял бы пост мэра. Разве не согласилась бы оппозиция на мэра Андриса Америкса, внезапно прозревшего и вернувшегося к национальным корням?

Но Ушаков и так все потерял!  Грянули коррупционные скандалы, потом увольнение с должности, бегство в Брюссель, роспуск думы…  Но решились бы правящие на разоблачения, если бы от этих разоблачений пострадали бы и спасители города от враждебного правления? И тогда неподкупный Нил Валерьевич убыл бы в Брюссель в статусе народного героя.

Сейчас понятно, что мы говорим о совершенно умозрительном варианте развития событий. Рожденный ползать летать не может. Идеология соглашательства лишает политика способности даже думать о сопротивлении с опорой на народные массы.

Честно говоря, я уже устал ругать «Согласие». Партия сегодня в таком печальном положении, что ее хочется пожалеть. Но проблема не в партии, а в ее пастве. В старых кумирах община разочаровалась, новых не обрела. Разумеется, политические процессы инерционны, постепенно электорат переходит от «Согласия» к непокорному РСЛ. Это хорошо, и этот процесс будет продолжаться. Но увы, уйдут далеко не все.

Потому что надо смотреть на проблему значительно более широко. Соглашательство — это не проблема одной партии в одной Латвии. В первые годы своей власти успешный Ушаков опирался на безусловную поддержку российских властей — это теперь они отвернулись от неудачника.

Потому что как раз середина первого десятилетия нового века — это время, когда во всем русском мире была резко скомпрометирована ценность народного сопротивления против любой власти. Давайте вспомним, когда мы в первый раз услышали пошлый термин «цветные революции»? Сразу после того, как закончились протесты в Риге против школьной реформы.

В Грузии свергли Шеварднадзе еще в 2003 году, но завравшийся бывший министр иностранных дел СССР вызывал столь заслуженное презрение на всем постсоветском пространстве, что его никому не было жаль. А вот первый украинский Майдан через год с небольшим открыл ящик Пандоры.  

Слов нет: украинский национализм отвратителен, как любой другой. Но надо научиться уважать людей, которые готовы ради своей мечты идти на очень серьезные жертвы. Если мы видим в их самоотверженности только корыстный умысел, иностранное финансирование и пытаемся их всячески дискредитировать, то не надо удивляться, что мало кто в нашем обществе готов к любому сопротивлению — пусть и совершенно безопасному.

Почему-то в нашей среде стало очень модно мыслить геополитически. Если борются за нас — то молодцы-герои. Если мы не согласны с их целями, то они явно хитрые вражеские агенты, по опредению не способные быть искренними. Вечное противопоставление наших героических разведчиков их подлым шпионам. И такой подход губителен не для кого-то — для нас.

Я был поражен, насколько низка была в нашей среде поддержка взбунтовавшегося в 2014 году Донбасса. Казалось бы — это наша проблема, люди восстали против национализма, ценой многих жертв защитили свое право жить так, как считают нужным, в том числе и права учиться на родном языке. Понятно, что у нас такой возможности нет — но могли же хотя бы позавидовать и похвалить.

Чем дальше, тем ситуация усугубляется. В социальных сетях, в статьях коллег я почти не вижу текстов, где с равным уважением говорят о Марии Колесниковой и Игоре Гиркине, об Алексее Навальном и Олесе Бузине — каждый выбирает свою сторону. Между тем все эти люди — собратья по убеждениям. Любой из них оказался готов выступить против силы, которая казалась совершенно непреодолимой, и повести за собой массы. И этим они заслуживают равного уважения.

Конечно, никто никому ничем не обязан. Вполне можно продолжать ненавидеть пассионариев в соответствии с последними указаниями пропаганды любого толка. Но тогда не надо удивляться, что народ привержен соглашателям. И что русские девочки идут в латышскую школу и готовы там смириться с наглым запретом родного языка.