Своего деда я не видела никогда. Только на фотографиях. Похоронен он в Германии, где-то под Готой. Перед приближением союзнических войск немцы уничтожали узников концлагерей, в число уничтоженных попал и мой дед.

Бабушке удалось вернуться из Мюльхаузена, где она вместе со свекровью работала на заводе по производству фугасов. Освобождали их американцы. В эти дни они и узнали, что дед погиб. Сама бабушка не смогла добраться до лагеря, где находился ее муж. Она страдала тяжелейшей формой дизентерии. Но, видимо, раньше они могли как-то связываться. Лагеря располагались неподалеку.

Мне она рассказывала, что дед собирал какие-то «маленькие детали». Что это было за производство, не знаю. Бабушкина свекровь дошла до лагеря, где он сидел, и опознала его. Тела лежали в каком-то бараке. Голова у деда была замотана рубашкой.

Как только бабушка смогла встать, они со свекровью отправились домой в Латгалию, не дожидаясь никаких бумаг. Доехали сначала до Киева, потом до Нирзы. Здесь свекровь слегла. Нужна была подвода, чтобы довезти ее домой. И бабушка пешком пошла в Сунупляву. Первой ее увидела дочь Анна, но не узнала. Страшная беззубая старуха, весившая 30 кг, протягивала к ней руки и шептала: «Доченька, это я – мама...». Девочка испугалась и убежала. Она помнила мать молодой и красивой.

А отправляли их в Германию из Саласпилса. И было это так. «Господам волостным старостам и городским старостам Латгалии. 25 августа 1943 года в 4 часа утра состоится проводимая полицией акция по аресту политически неблагонадежных элементов в округе. Брать следует вместе с семьями. Вышеупомянутые переводятся на другое место работы...» (Из секретного приказа комиссара Даугавпилского окружного полицейского управления Рикена от 21 августа 1943 года).

Списки неблагонадежных составлялись при участии местных жителей, лояльных (иначе теперь и не скажешь!) нацистскому режиму. Дед хранил радиоприемник. И жили они тогда на Дубовой Горе, она и сейчас так называется, хотя пишется латинскими буквами.

Из воспоминаний моей мамы, той самой девочки Анны: «Война мне запомнилась только потому, что перестал работать наш радиоприемник «Телефункен», сели батарейки. Электричества, конечно, не было. Была очень большая керосиновая лампа-молния. Я помню, как отец и еще несколько мужчин разрезали бутылки, наливали туда какую-то жидкость, бутылки-стаканы соединяли проводками, таким образом делали самодельные батарейки. Потом приемник спрятали в погребе и отец слушал там запрещенную Москву.

Приемник полагалось сдать, но отец этого не сделал, и я до сих пор не понимаю, как он не боялся при детях и соседских мужчинах укрывать его, и более того, записки со сводками из Москвы отец передавал через старшего сына Виктора в Цуцури, где Витя учился в школе. Кто их там получал и куда передавал дальше, я не знаю. Правда и то, что немцев мы в глаза не видели».

Через свою сестру дед был связан с партизанами. Ранним утром 25 августа на Дубовую гору прибежала соседка и предупредила бабушку об аресте. Из воспоминаний Анны: «Мы проснулись часов в шесть утра от непривычно громких мужских голосов. Мы с сестрой вышли из спальни и сели на пороге большой комнаты, которая выходила в столовую. В столовой папа разговаривал с тремя или четырьмя мужчинами на латышском языке. Мамы не было.

Как потом она мне рассказывала, отец был в поле, когда за нами приехали. Мама побежала в поле и уговаривала отца бежать. Было где укрыться, мамина младшая сестра была выдана замуж в деревню Шевцы, это и для Латгалии была такая глушь, что даже летом туда трудно было добраться – лес и бездорожье. Но отец ей ответил: «А что с вами будет? Ведь расстреляют всех». И вернулся в дом.

Мама по дороге забежала к соседям и попросила соседского мальчика сбегать в деревню Сунуплява, там жила ее мать, чтобы та позаботилась о домашних животных. Один из полицаев шепнул маме, чтобы она взяла зимние вещи, поскольку высылают надолго».

Бабушка, ее свекровь, дед и четверо детей (девятилетний Виктор, семилетняя Евгения, пятилетняя Анна и двухлетний Николай) были погружены на подводу и отвезены в Истру. Там их разместили во дворике, огороженном колючей проволокой. В этом же дворике находились и другие семьи из окрестных деревень. Из Истры на немецких грузовиках арестованных доставили в Зилупе. Вечером того же дня погрузили в два вагона для скота и отправили в неизвестном направлении.

Поезд шел медленно, к нему прицеплялись новые вагоны в Лудзе, Резекне, Екабпилсе, по всему пути следования... 27 августа поезд прибыл на место назначения. Люди боялись выходить из вагонов. Их выгоняли, били прикладами, слышались выстрелы, лай собак, детский и женский плач.

Из воспоминаний Анны: «Помню, как нас высадили и повели пыльной дорогой через лес, это был путь в лагерь. Сразу же нас раздели догола в каком-то бараке, остригли наголо и повели мыть. Вода была противной, пахнущей чем-то незнакомым, чуть теплой. Тут уж я заплакала в полный голос, за что женщина, которая меня мыла, больно отшлепала меня по щекам.

В предбаннике выдали какую-то странную одежду. Мы с сестрой старались не терять друг друга из вида и «нашлись» сразу. Потом к нам подошел мальчик, как мне показалось, совсем незнакомый и спросил сестру: «Девочка, как тебя зовут?» Это был старший брат Витя. Как и где нашлись родители и бабушка, я не помню, помню только, что привели в барак и указали нам место на нижних нарах, нары были трех- или четырехэтажные.

Все дальнейшее помнится мне как в страшном сне – вечный голод, потом холод, вши, чесотка. Особенно запомнились ночные проверки, когда весь барак выгоняли на улицу, ставили в ряды отдельно мужчин, женщин, подростков и детей. Никакой переклички не было, я так понимаю теперь, что это было своего рода издевательство, но люди-то не знали, думая, что это может быть последний раз, когда они видят близких. Я изо всех сил цеплялась за маму, меня отрывали от нее и буквально бросали в толпу детей. Я вырывалась, снова бежала к маме, потом уже мама сама уговаривала меня идти к другим детям, чтобы оградить от побоев».

На плацу Саласпилса прибывших отсортировали. Детей отделили от взрослых, мужчин от женщин. У бабушки на руках остался только маленький Коля. Молоко у нее пропало. Кормили баландой и в миску кидали какой-то дурно пахнущий жир. Маленький Коля отказывался есть. Бабушка слезно умоляла не бросать этот жир в баланду, надеялась, что так ребенок сможет хоть что-то поесть. Но женщина, разносившая еду, упорно бросала в миску ложку нестерпимо вонючего жира. По ночам голодный двухлетний ребенок заходился в крике. Эту баланду разносили по баракам в деревянных бадьях и разливали огромным металлическим черпаком с массивной деревянной ручкой. Этот черпак служил и предметом экзекуции.

Позже все семьи расселили по баракам. Моим родственникам достался барак 4а. Вместе с ними находилась и семья земляков: мать, отец и сынишка. Однажды, вспоминает мой дядя Виктор, мальчик из этой семьи не удержался и, забившись под нары, выхлебал всю порцию баланды на трех человек. Мать заругалась на сына. В наказание за то, что она нарушила порядок, ей было велено в течение двух часов на вытянутых руках держать на весу перед собой тяжелый черпак. Ослабленная голодом, женщина выдержала не более получаса, упала в обморок и рассекла себе лицо.

Из воспоминаний Анны: «Зимой 1943 года, может быть, позже, я не помню, лагерь должны были ликвидировать, подступала Красная Армия. Я прекрасно помню, как нас вывозили, но вот окончания нашей Голгофы я совершенно не помню. Я не помню, как публично наказывали людей за побеги и другие проступки, помню только, что пару раз видела, как гоняли людей по кругу под команды «Целтиес! Гултиес!»

Может быть, мама как-то ограждала нас от этого, а может быть, мы просто не могли уже вставать и «жили» в полутемной клетушке наших нар. Мы с сестрой были настоящими дистрофиками, вшивыми, чесоточными, исхудавшими до положения скелетиков, старшего брата той поры я не помню, его перевели в детский барак.»

В детский барак Виктора перевели в ноябре. Выходить оттуда строго-настрого запрещалось. Время от времени кого-то из детей забирали в санчасть, и ребенок оттуда уже не возвращался. О том, что у этих детей брали кровь, Виктор тогда не знал. Сам он уцелел, возможно, только потому, что имел «нетоварный» вид. Мальчик был покрыт зудящей коркой так, что за ночь вместе с рубашкой прилипал к нарам. Возможно, его бы просто уничтожили, если бы в феврале 1944 года его вместе с сестрами и братишкой не забрала сестра матери. К тому времени родственникам иногда удавалось выкупить из лагеря доведенных до крайнего истощения близких.

Из воспоминаний Анны: «И тут пришла мамина самая младшая сестра тетя Соня, вернее приехала на лошади и дала кому-то деньги, чтобы выкупить нас. Я не помню, как мы расставались с родителями, я была очень привязана к маме, вплоть до того, что когда маме надо было пойти в Рунданы на базар или в костел, она уходила одеваться в клеть, чтобы я не видела, как она уходит, иначе реву было на весь день.

А тут, мама говорила, я даже не оглянулась на нее, пошла к женщине, которую я практически даже не знала. Тетя Соня привезла нас в Шейман-муйжу, было такое место под Ригой около кладбища Улброка, маленький домик, где она жила с мужем и двумя детьми. Муж ее, человек добрый, но не очень образованный, видя племянников в таком более чем жалком состоянии, пытался откормить нас и даже достал где-то в Риге белый хлеб и чуть не отправил нас на тот свет».

Эта кормежка едва не стоила им жизни. Дети долго болели. А маленький Николай, весь опухший до неузнаваемости еще в лагере, вскоре умер. Они прожили в Шейман-муйже некоторое время, пока не оклемались слегка, и тетка отвезла их в Латгалию, в Сунупляву, к бабушке с материнской стороны. Ничего о родителях они не знали.

Но 9 мая Виктор пришел из школы и сказал: «Девочки, война закончилась, скоро мама приедет!» И они ждали, ждали каждый день. После возвращения бабушку вызывали в Ригу давать показания о каком-то предателе, по доносу которого якобы и были высланы многие жители Латгалии. Однако подробности мне неизвестны. А Виктор, уже, будучи офицером и служа в ГДР, пытался отыскать следы отца – моего деда – хотя бы общую могилу, в которой он мог быть захоронен. Но с абсолютной точностью это установить так и не удалось.

Раньше каждый год в сентябре мы ездили в Саласпилс. Теперь ни бабушки, ни мамы, ни дяди нет в живых. Меня всегда воспитывали в терпимости. Нельзя ни на кого держать зла. Я и не держу, я просто хочу, чтобы знали и помнили.