---

Продолжение. Начало здесь

---

Приход советской власти

В 1940 году отец проходил срочную службу в армии. Вместе с ним служил его приятель, молодой коммунист Маврик Вульфсон, он потом стал известным человеком, одним из лидеров борьбы Латвии за независимость в конце 80-х, оставил воспоминания. Про армию там сказано, что они с отцом все время вели политические дискуссии во время мытья туалетов. В роте было только два еврея, поэтому всегда была именно их очередь. Вульфсон писал, что отец стремился охладить его восторженное отношение к советскому режиму.

В то же время я уверен, что отец и с ним вся семья восприняли советизацию скорее положительно, чем отрицательно. Содержание договора Риббентропа-Молотова не было тайной, секретные протоколы были опубликованы в Латвии. Кстати, улманисовские власти, не желавшие ссориться с СССР, за эту публикацию разогнали редакцию рижской русской газеты. Когда Вильно сначала вошло в состав СССР после раздела Польши, а потом было передано еще независимой Литве, стало ясно, что документы — не фальшивка.

Следовательно, главной опасностью стала не неизбежная советизация, а попытка сопротивления со стороны латвийской армии — папа служил вблизи границы. Тогда у него было бы мало шансов выжить. Но 17 июня советская армия без единого выстрела маршем дошла до Риги.






Рига, июнь 1940 г. Фото: Latvijas Okupācijas muzejs
 

---

Что именно происходило в СССР, наши хорошо знали. Бабушка ездила в Ленинград навещать родственников, пока это не стало для них опасным. Приходилось и материально помогать. Некоторые соратники по подпольной деятельности пытались спасаться в СССР от преследований и пропадали там.

Тетка рассказывала, что дед однажды чуть не сломал трость о парижский тротуар, вдалбливая ей и ее мужу — молодым восторженным коммунистам — какое чудовище Сталин, методически уничтожающий соратников. В то время в Москве прошли так называемые «большие процессы», в ходе которых бывшие руководители СССР признавались в невероятных преступлениях, после чего их приговаривали к расстрелу. Дед знал большинство этих людей лично, расходился с ними идеологически, но не мог сомневаться в их искренней преданности идеям коммунизма.

С другой стороны, смертельно надоел улманисовский режим. При этом было очевидно, что если бы Сталин с Гитлером не договорились о судьбе Прибалтики, то гитлеровцы пришли бы сюда совершенно беспрепятственно и очень скоро, со всеми вытекающими для евреев последствиями.


Приход Советов резко улучшил положение наших близких. Первое время советская власть дружила с теми социал-демократами, которые были готовы ее принять. Вернулся из эмиграции Бруно Калниньш, был назначен главным комиссаром латвийской армии и сразу вызвал отца себе в помощники. Впечатляющий прогресс по сравнению с мытьем уборных! Кстати, в конце 80-х уже почти 90-летний Калниньш принял в Швеции делегацию Народного Фронта Латвии, в которой был и Вульфсон. Первый, о ком он спросил, был отец.

К концу лета отец демобилизовался и тут же был принят в адвокатуру. Через несколько месяцев клиентов у него стало больше, чем у его родителей. Это произошло и потому, что он был очень талантлив, как юрист, и потому, что молодому человеку проще перенимать совершенно непривычное законодательство. Кроме того, его репутация оппозиционера улманисовскому режиму создавала иллюзию, что для советских он будет своим.

В архиве я прочитал текст допроса отца в НКВД примерно в сентябре. Его расспрашивали о подпольной деятельности бундовцев при Улманисе. Характерно, что даже зная о преследованиях бундовцев в СССР, отец рассказывал об их деятельности так, будто общался не с врагами, а с союзниками. Очевидно то, что у них был общий противник в лице латвийских властей, на тот момент казалось важнее.

Интересно, что и для моей далекой от политики мамы этот год стал успешным. В то время как у ее отца-предпринимателя одновременно конфисковали имущество и требовали с него налоги на это имущество, она работала секретарем министра и стала кормилицей семьи. Появился спрос на людей, свободно владеющих и русским, и латышским языком. А мама могла печатать на латышском текст, который ей по-русски диктовал шеф.


Арест и Холокост

14 июня 1941 года всю семью арестовали. Это была массовая акция — в тот день из Латвии выслали более 15 тысяч человек, в том числе и мою маму с ее родителями. Репрессии начались намного раньше, но до тех пор они никогда не касались семей.

Никакого обвинения не было предъявлено. Просто приходили в дом, приказывали собираться, давая довольно много времени на сборы, а потом отвозили на грузовую железнодорожную станцию. Там глав семей отсадили в отдельные вагоны.

Теперь можно понять, что главным назначением акции было обеспечение национализации собственности. Этот опыт сталинский режим использовал при проведении коллективизации — массового ограбления крестьян. Имелось в виду, что если удалить только главу семьи, то возмущаться будут его наследники, поэтому выслать надо всех.

Высылка распространялась на жену «преступника» и его не состоящих в браке детей. Папа женился в 1937 году, а незадолго до депортации они развелись. Если бы оставались в браке, то, вероятно, остались бы дома. В их квартире жила племянница деда, студентка. Ее не тронули, она осталась в Риге, а позже уехала в Лиепаю и там погибла в гетто со своими родителями.

Критерии, почему одних депортировали, а других нет, непонятны. Я читал материалы дела против деда. Ему инкриминировали только членство в социал-демократической партии, руководство еврейским рабочим клубом и частые поездки за границу — это в сталинское время считалось свидетельством шпионажа. Но партия была массовой, в ней состояли тысячи человек. Кроме того, она была запрещена после улманисовского переворота, а в подполье дед никак не участвовал. За границу он ездил из Латвии, которая сама по себе была заграницей. Наконец, общественная культурная работа тоже не могла быть особым криминалом.

С другой стороны, папа руководил молодежной организацией Бунда. Фактически — Бундом в целом, потому что после запрета организации в 1934 году опытные политики, предпочитавшие парламентскую деятельность (Бунд был представлен во всех Сеймах Латвии), от работы в подполье устранились. Власти это знали — он сам рассказал. Но против него отдельного дела заведено не было. А против его друга, не столь видного бундовца Александра (Сени) Брауна — было, и тот умер в лагере.

Среди депортированных было относительно немного интеллигенции — главным образом, крупные чиновники и буржуазия. С бабушкой произошла забавная история: когда их посадили в вагон, она увидела несколько бывших клиентов и сказала: «Куда мы попали! Здесь все конфекционеры! (владельцы магазинов готовой одежды)». С точки зрения левого интеллигента первой половины ХХ века, арест — естественный риск для прогрессивно мыслящего человека. Но в застенках он должен оказаться с собратьями по разуму, а не с презренными буржуями.

В то время ходило много слухов, что прошел только первый этап высылки. Когда освободятся вагоны, они вернутся в Латвию за новой порцией жертв. В любом случае этого не случилось — 22 июня началась война, 1 июля нацисты захватили Ригу.


Фактически депортация спасла жизнь многим высланным евреям — они составляли примерно 12% жертв, больше, чем их доля в населении Латвии. Трудно представить, что было бы с нашей семьей, если бы не высылка. Но я склоняюсь думать, что они решились бы эвакуироваться и спаслись.




Беженцы, не успевшие эвакуироваться и возвращенные в оккупированную Ригу. Июль 1941 года.




Евреи, схваченные и охраняемые людьми в штатском. Лиепая, июль 1941 года.


 

---

Войну пережила большая часть папиных довоенных друзей, он продолжал с ними общаться до конца жизни. Люди левых взглядов меньше боялись Советского Союза, чем выходцы из буржуазной среды. У них не было и распространенной среди малообразованных евреев уверенности, что немцы — «культурная нация», а рассказы об ужасах нацизма преувеличены. И опасность погибнуть на фронте была не столь высока: образованные люди, свободно говорившие по-немецки, даже в Красной Армии не использовались, как пушечное мясо. Вульфсон, например, на фронте был переводчиком и агитатором.

А вот практически никого из родственников деда после войны в живых не осталось — ни в Лиепае, ни в Полоцке. Единственная, с кем мы поддерживали отношения после войны — это дочь Роберта, которая жила в Москве.

Бабушкиной семье повезло больше: на фронте погиб ее брат-врач и два совсем молодых племянника, практически никто из остальных не оказался в оккупации, и все они пережили войну. Получается, что жизненный выбор высшего образования и последовавшее за этим переселение в Питер или Москву, помогло через десятки лет избежать ужаса Холокоста. Брат Герман из Лиепаи был арестован, сидел с дедом в одном лагере и там умер. Его вдова жила с нами в Сибири и вернулась в Латвию.

В ссылку попали и две бабушкины сестры с семьями. Иоганна — за расстрелянного мужа и сына, а Дора — непонятно за что из блокадного Ленинграда. Считала, что за родной немецкий язык, как ее мать в Первую мировую. Охранка во все времена ищет врагов примерно одинаково... Правда, обеим повезло вернуться домой сразу после войны.

Лида в Париже вышла замуж за немецкого эмигранта-коммуниста Эрнста. Они стали учителями, перед войной работали в интернате для еврейских детей — беженцев из Германии. Когда гитлеровцы завоевали Францию, перебрались вместе со своими воспитанниками на юг страны, где сохранилась марионеточная французская власть.

Под давлением нацистов эти власти выдавали евреев на депортацию в лагеря смерти. Особенно уязвимы были те, кто не имел французского гражданства — как наши. За Эрнстом несколько раз приходили жандармы, тем более что он был связан с Сопротивлением. Но всегда удавалось скрыться. Все кончилось благополучно и для них, и для их подопечных, с которыми они сохранили самые тесные отношения до конца жизни.


Депортация

Интересно, что дед, готовый без конца рассказывать о своей жизни, почти ничего не говорил о лагере. Условия, в которые он там попал, были чудовищные. В первую же зиму умерло большинство заключенных. Хорошо помню, что в моем детстве у всех друзей были бабушки, но почти ни у кого не было дедушек: они погибли в заключении.

Лагерь находился в районе города Соликамск. Это на Урале, примерно в 200 километрах вверх по реке Каме от Перми, всего немногим севернее широты Риги, но зима 1941 года была холодной, как никогда — рекордно низкая температура, которую дед запомнил, достигала минус 56 градусов. У заключенных, естественно, не было подходящей одежды, кроме того, их очень плохо кормили. При этом надо было работать на лесоповале, а за невыполнение нормы уменьшали паек. Дед вспоминал, что первыми умирали молодые крепкие люди, особенно крестьяне — они привыкли много работать, но и сытно есть.

С юридической точки зрения пребывание в лагере было предварительным заключением. Проводилось следствие, по результатам которого назначалось наказание. И следователи, и судьи были чекисты.

Выше я назвал смехотворные обвинения в адрес деда. Тем не менее в разделе «полагал бы», где следователь дает суду свои предложения, он рекомендовал деда расстрелять. Вероятно, он такие предложения давал по всем делам, которые рассматривал. Однако наказание было мягким: пять лет ссылки. Произошло это примерно через год после ареста.

Отбывать ссылку его направили в село Дзержинское. Это районный центр примерно в 80 км к северу от города Канска — крупного центра, в который наша семья переехала позже. Деду повезло устроиться работать юрисконсультом в местном совхозе.





Он вскоре добился, чтобы к нему перевели семью. Бабушка и папа отбывали ссылку в Каргасокском районе Томской области, примерно в 500 километрах от железной дороги. Это куда более медвежий угол. Они жили в селении Ново-Южино, на современной карте я его не нашел. Оно находилось в болотистой долине реки Васюган. Эта большая река — длиной более 1000 километров — приток Оби. Отец рассказывал, что научился плавать на местной лодочке, которая называлась обласком и управлялась одним веслом.

Тот год для них тоже был очень тяжелым. Ссылка — это наказание, характерное для России и отсутствующее в других странах. Ссыльного поселяют где-то в глухой местности, и он должен сам себя обеспечивать: снимать жилье, зарабатывать на жизнь. А милиция только контролирует, чтобы не убежал. Известно, что в тех краях — приблизительно в 100 километрах выше по Оби, в Нарыме — отбывал ссылку Сталин. Он убедился, что там условия подходящие, и в Нарымский край массово отправляли ссыльных.

Никакой осмысленной работы там не было. Отец одно время работал на лесоповале. Из-за неопытности других лесорубов дерево упало неправильно, папин напарник погиб. При этом о Васюгане у отца остались теплые воспоминания. И когда я его спрашивал, хотел бы он поехать в Сибирь, он говорил, что Канск его не интересует, а вот на Васюгане побывал бы с удовольствием.




Даже в тех жутких условиях приоритетом являлась дружба с соратниками. Вдова Сени Брауна тетя Роза отдала мне папины письма, которые он ей писал в первые годы депортации. Основное их содержание — с кем из товарищей удалось восстановить контакт в армии, ссылке или эвакуации. Идет страшная война, люди загнаны в глухомань, живут впроголодь, дефицит и чернила, и бумага — и все же разыскивают друг друга, чтобы поддержать хотя бы морально.

Недавно я прочитал мемуары сына Браунов Сергея. В 1948 году — уже жили в Канске, мальчику было семь лет — он заболел воспалением легких. Врачи оказались бессильны — антибиотиков не было, до летального исхода оставались считанные дни. Роза дала телеграмму в Ригу будущему академику Гиллеру, другу ее покойного мужа. Через три дня пришел человек и принес лекарство. Я и сегодня не знаю, как отправить посылку в Канск, чтобы дошла за три дня — разве что самому сесть в самолет.

В 1946 году истек срок ссылки деда. Ему вернули паспорт и разрешили ехать в Ригу. Он спросил, а какова судьба его жены и сына? Получил ответ, что они сосланы в административном порядке, как члены семьи врага народа, бессрочно. «Так это же члены моей семьи, а я больше не враг — вот у меня и паспорт есть!» В конце концов убедил: паспорт у него отобрали тоже. И хорошо, что не поехал: через некоторое время большинство вернувшихся в европейскую часть СССР ссыльных выслали вновь.
 
 

---

Окончание

---