Начну я, пожалуй, с утверждения, которое многих, наверняка удивит: Набоков никогда не был писателем. Это самая большая его мистификация.
 
Нет, я, разумеется, далек от мысли, что все подписанное его именем, сочинено  не им, а каким-то другим человеком. Это, действительно, он и никто иной написал, кстати, не так уж и много, романов, рассказов и пьес. Но… хочу особо заметить: похоже, что писательство для Набокова всегда было только хобби, приносившее  хорошие деньги. Не более того. Почему, собственно, в эмиграции он даже не задумывался, чей он писатель, а на старости выкинул, пожалуй, самый вздорный из своих финтов — потребовал, чтобы его считали американским автором. И это несмотря на то, что в эмиграции всю  жизнь  мечтал когда-нибудь  вернуться в Россию. Пусть даже, как он говорил, только «одними своими книгами».
 
Писательство отнимало у Набокова немало времени,  и все же гораздо серьезней он относился к энтомологии. Бабочки — пестрые, порхающие, машущие крылами, — которыми он заполнял специальные коллекционные коробки, всегда были главным делом его жизни. Несколько раз   он даже работал по этой части в музеях природы и институтах. А литературная работа была для него, как бы это сказать — так, занимательной игрой, наваждением, шахматной партией, которая, как дурной сон, никак не могла закончиться. Как шахматы для главного героя его лучшего романа «Защита Лужина».
 
Мало кто знает, что кроме литературных произведений у Набокова были серьезные научные публикации и даже открытия. Как энтомолог он считался в мире признанным авторитетом. Его именем назван целый род бабочек. И, останься он в России (как судьба играет человеком!), мы вместо Набокова-романиста, может быть, имели бы не менее известного ученого Набокова.
 
 
Что касается этих бабочек, у него доходило до смешного. (Вообще, вся его жизнь — во многом трагифарс, что самому Набокову, кстати, доставляло удовольствие). Будучи уже в Крыму, он всерьез планировал отправиться добровольцем в Белую армию. Но с оговоркой:   не сразу, а лишь когда закончится сезон бабочек.

 
Сочинительство литературных текстов  было для него, как бремя. Как сизифов камень: его с трудом поднимаешь в гору, он скатывается вниз, и надо все начинать сначала. Правда, труд этот не был в тягость — Набоков очень любил составлять головоломки, в том числе и литературные. Это еще одно доказательство, что он не был писателем в обычном смысле слова. Поучать, витийствовать — не в его духе. Сермяжной правде он охотно предпочитал любой, пусть даже самый заурядный розыгрыш. Выше реальной действительности ставил свои выдумки и фантазии, а литературную проповедь каких бы то ни было нравоучений всегда считал делом гиблым и даже безнравственным.
 
Он обожал придумывать парадоксы, и именно поэтому был не столько писателем, сколько игроком. Разве что играл Набоков не в карты или рулетку, а в шахматы и паралитературу. Известнейший его роман  «Защита Лужина» — это что-то большее, чем литература. Это как шахматная партия с чередующейся последовательностью  ходов и зыбкими узорами сложнейших комбинаций.  А роскошный «Дар»? Если читать «Дар» просто, как беллетристику, можно уснуть. «Дар» надо расшифровывать. А «Камера обскура»?… Его романы неисчерпаемо изобретательны. За одним дном в них обнаруживается другое, а за вторым и третье. Потому они пьянят, как легкое вино или как предчувствие кессонной болезни. Это бабочки, которых нельзя поймать сачком. Можно только восторгаться ими, особенно, если вы в душе тоже игрок.
 
Впрочем, лучше сказать иначе: феномен Набокова в том и заключался, что и в литературе он вел себя как энтомолог. Как коллекционер, гоняющийся за литературными бабочками, чтобы их препарировать. Не случайно Набоков считается в литературе первым постмодернистом. И не случайно он так упорно не хотел сознаваться, что читал роман Кафки «Процесс». Верней, читать-то он его читал (Набоков потом признал это), но будто бы уже после того, как сочинил отсылающее нас к Кафке  «Приглашение на казнь». Он не хотел раскрывать свой творческий метод — метод литературного прозектора-пародиста. А ведь именно этим занимались потом все постмодернисты, только делали это обычно топорно, тогда как у Набокова все получалось просто виртуозно.
 
И, между прочим, в то время это хорошо получалось не у одного Набокова. Точно также, например, Бунин, в те же годы, в своем «Чистом понедельнике», можно сказать, спародировал роман Газданова «Вечер у Клер». Это поветрие перепевать друг-друга, откликаться на чужие произведения и перекликаться или, как еще говорят, перемигиваться с ними, популярно в западной литературе до сегодняшнего дня. Набоков это делал повсеместно. Так написана «Лолита», по сути дела пародирующая сразу несколько западных  бульварных романов. А, например, «Отчаяние» целиком соткано из перепевов «Двойника» Достоевского и его же «Преступления и наказания». В «Отчаянии» писатель даже нарочно коверкает свой язык, чтобы было «под корявый стиль» Достоевского. Даже самый первый роман Набокова «Машенька» в этом смысле не без греха. В нем легко просматривается конструкция пушкинского «Евгения Онегина»…
 
Другое дело, что почти все написанное Набоковым обычно воспринимается досужим читателем как высококлассная беллетристика. Из какого «сора» выращен набоковский цветник, обычному читателю неизвестно и неинтересно.

 
Еще одна сторона набоковского феномена заключается в том, что никто другой из живших на Западе русских писателей не знаменит так, как Набоков. Известность пришла к нему с первым же романом «Машенька». Между прочим, как он сам утверждает, почти целиком автобиографическим. Читатели были заинтригованы его слогом, ароматом, атмосферой. И глубоким чувством одиночества потерявшего родину человека.
 
Первый роман Набокова очень не плох и дает фору некоторым из написанных им книг уже в зрелом возрасте на английском языке. «Машеньке», например, сильно уступает последний роман писателя «Смотри на арлекинов» — очень претенциозный, надуманный и к тому же  отвратительно переведенный на русский язык. Перевод искажает смысл текста местами до полного абсурда. Примерно такая же участь постигла существующий на русском языке в двух переводах роман «Ада». Я ужаснулся, начав сравнивать оба перевода: такое впечатление, что это две разных книги, написанные разными авторами! «Машенька», на мой взгляд, и читается проще, и написана изящней.
 
Я говорю, на мой взгляд, потому что некоторые критики русского зарубежья приняли первый опыт Набокова в прозе в штыки. Причем, совсем не потому, что они посчитали его слабым. Наоборот все отмечали, что «Машенька» написана очень бойко, что Набоков блестяще владеет слогом и уверенно строит сюжет, но это как раз их и озадачило. Критики не могли взять в толк, к чему все это великолепие. Да, молодой автор  ловко играет словом, но… абсолютно аполитичен и даже безнравственен! Им, привыкшим считать, что русские писатели в мировой литературе выполняют некую просветительски-воспитательную миссию, было не понятно, зачем молодой поэт вдруг обратился к прозе и что, собственно, хотел своей «Машенькой» сказать.
 
Обструкция, впрочем, получилась маломощной, потому что все было шито белыми нитками. А на расстоянии сегодняшнего дня вообще стало очевидно, что критики Набокова повели себя тогда сварливо и завистливо. И только от того, что некоторые из них сами подвизались, как они высокопарно говорили, на ниве изящной словесности. Им, конечно же, было завидно, что удачливый, хорошо образованный молодой человек двадцати с лишним лет, так непринужденно и, главное, уверенно из салонной  поэзии шагнул прямиком в большую литературу.
 
Но это еще не все. Они, всегда считавшие себя столпами русской мысли, увидели в «Машеньке»  посягательство на святые принципы русской эмиграции. Русский пансион в Берлине, где, собственно, у Набокова все и происходит, описан в романе с иронией и сарказмом. Набоков остро чувствовал, насколько малокультурен и провинциален круг людей, среди которых ему приходилось жить в русском Берлине. Именно эти ощущения он и передал в «Машеньке». Сделал их основой, фундаментом своего, можно сказать, новаторского романа.
        
 
Новаторство Набокова состояло в том, что он стал первым в русском зарубежье автором, который прозу писал на западный манер. Литература для него не имела других задач, кроме как мастерски сочинять и обыгрывать занятные истории. Мне кажется, для него даже не существовало общепринятого деления литературы на поэзию и прозу. Обожая охоту на бабочек и игру в шахматы. Набоков и писательство воспринимал как охоту за сюжетами и игру в слова. К своим стихам, романам и рассказам он относился как к решению и составлению шахматных задач.
 
В прозе, как никто другой, он беспрерывно играет — именами персонажей, коллизиями, сюжетами, стилями. У Набокова, как утверждают знатоки, «нет двух рассказов, написанных в одной манере». Такое впечатление, что он их сочиняет как пародии на что-то только что  прочитанное. И это критиков бесило особенно. Пока они, в конце концов, не договорились до того, что Набоков в литературе ничего не делает просто так, по доброте душевной, потому что он — чистой воды постмодернист. И занимается исключительно тем, что пародирует в своих произведениях самых разных писателей мировой литературы.
 
Так ли это или не так, поди теперь, докажи. Но Набоков, действительно, любит иронизировать над читательскими вкусами и посмеяться над любыми нашими литературными предпочтениями. Как упоминалось, он обожает парадоксы, что в литературе встречается, между прочим, совсем не часто. Дорвавшись в романе до какой-нибудь парадоксальной схемы или фантасмагорической  коллизии, он пишет сладострастно, как будто сам удивляется, что в литературе так бывает.
 
Его «Машенька» тоже роман парадоксов от начала до конца. От замысла до воплощения. Главный герой романа Ганин — это никто иной, как сам Набоков, в эмиграцию попавший, как кабан в западню. Неожиданным образом жена соседа Ганина по русскому пансиону в Берлине, которая вскоре должна прибыть из России, оказывается его первой девушкой, которую он попытался, но так и не сумел соблазнить, когда восемнадцатилетним юнцом приезжал в отцовское имение. Теперь уже двадцатипятилетний аля-Онегин решает переиграть заново свою жизнь, как шахматную партию.  Исход его затеи оказывается невероятным. Машенька, в конце концов, становится для него символом этой не сложившейся жизни. С одной стороны, сладостным воспоминанием о России как утерянном рае, а с другой, укором, напоминанием о том, что вернуться на родину ему никогда уже не удастся.
 
Первый роман Набокова получился удивительно психологичным. Воспоминания, мечты, надежды, суровая явь эмигрантского быта так тесно в нем переплелись, что одно проникает в другое и не всегда можно четко отделить прошлое от настоящего. В русской литературе ничего подобного до «Машеньки» ни у кого не было. А в довершении всего получается еще и так, что с самой героиней ни Ганину, ни читателю встретиться в этом романе так и не удается. В «Машеньке» существует только ее тень, абрис, милый призрак. Наяву она в романе так и не появляется. Что, вообще-то, не помешает ей все-таки появиться перед нами «живьем», но гораздо позже, уже в третьем по счету романе Набокова «Защита Лужина». Там она фигурирует в нескольких эпизодах со своим супругом Алферовым в качестве «случайной знакомой» уже совсем другого героя. Вот в какие игры играет в своей прозе Набоков.
 
Еще больше всполошилась критика после второй книги Набокова «Король, дама, валет». В газетных откликах царила растерянность: блистательно написанный роман, как и «Машенька», вообще выпадал из гуманистической традиции русской литературы. Это казалось новым словом в  русской словесности. Холодный ум парадоксалиста восхищал и настораживал одновременно. О литературной игре его автора и литературных «предтечах» тогда еще никто не догадывался.

  Популярность Набокова росла с каждой новой книгой. Одни читали его романы, как легкую беллетристику, других, напротив, привлекала глубина, таинственная и беспросветная. И тех, и других восхищал набоковский язык.
 
О прозе Набокова можно сказать словами другого загадочного писателя, автора «Алисы в стране чудес» Льюиса Кэрролла, что книги его, похоже, значат больше, чем предполагал сам автор. И в этом у них с Кэрроллом есть много общего. Недаром Набоков, кроме переведенного им на английский язык пушкинского «Евгения Онегина», взялся однажды и за перевод интеллектуальной сказки Кэрролла про Алису. Разумеется, на русский язык. Его детская книжка «Аня в стране чудес» сегодня стала библиографической редкостью. Хотя вполне могла бы издаваться часто и ее охотно раскупали бы для детей.

   
Во времена горбачевской перестройки Набоков таки вернулся на родину. Его стали активно издавать. Лавина набоковских книг и литературы о нем буквально накрыла читателя с головой. Потом опять наступило затишье. В статьях о нем до сих пор сквозит какая-то потерянность и недоумение перед непривычными для русского читателя парадоксами, изощренной игрой ума, неожиданными провокациями и шарадами. Что касается литературных традиций, набоковеды по-прежнему рассуждают о холодности писателя, беспристрастности и полном безразличии к своим героям и ко всему, о чем он пишет. В лучшем случае комментаторы стремятся расшифровывать его «кроссворды» и выявлять литературные аналогии.
 
Только должен заметить, что, например, ту же «Лолиту» Набокова гораздо интересней читать как увлекательный роман, чем выискивать в нем сложные сочетания пародии с едва заметными перепевами мало известных нам литературных произведений западных авторов.
 
Кто-то сказал, что сложность набоковской прозы  в том и состоит, что надо разобраться в каждом хитроумном намерении автора, серьезном и несерьезном одновременно. Я думаю, это неверно. Вряд ли Набоков мудрствовал лукаво в своих романах только для того, чтобы потом мы разгадывали его шарады. Если вы что-то интересное подметите, разгадаете его потаенный ход — очень хорошо, замечательно, один ноль в вашу пользу. А коль нет, тоже не беда. По нулям. Главное, чтобы проза произвела на вас впечатление, а как она сделана, «из какого сора», вас беспокоить не должно.
                                    
Гораздо важней понять другое. Верно ли то, что Набоков так уж аморален и беспроблемен, как всегда утверждали его критики? Так ли уж он холоден и формалистичен, как писали о нем недоброжелатели и завистники? И в чем эта его «безыдейность» заключается?
 
Если вдуматься, литература безыдейной не бывает по определению. Иначе это не литература, а что-то совершенно другое. Те же, кто в последнее время не устает долдонить о том, что художественная литература даже должна быть безыдейной, просто не удосужились разобраться,  в чем ее функция и назначение.
 
Во всяком случае, вся восточная литература всегда была непременно идейной. И западная, включая русскую,  — тоже. Иначе, повторяю, она не называлась бы литературой.
 
Что касается конкретно Набокова, тем он и привлекателен, что круг его предпочтений, как и сами представления о нравственности и человеческой самодостаточности, просто несколько иные, чем это было принято до него и в русской, и в западной словесности. Мы привыкли к определенным стереотипам. К тому, что литературное произведение развивается в рамках понятий о противоборстве добра и зла. А вот романы Набокова лежат вне этого пространства, и в этом все дело. У него другой подход — его интересует не борьба противоположностей, а их сочетаемость и взаимопроникновение.
 
Главные темы Набокова — это перетекание судьбы в рок, любви — в ненависть, искусства — в пошлость, естества — в автоматизм. У него  - и это важно — другая этика. Как у человека, вырванного из привычной (русской) среды и обреченного на полное (эмигрантское, западное)  одиночество.
 
Все дело в том, что западный мир русским человеком обычно воспринимается как мир свободы, независимости, «освобождения от тоталитарного режима». Но Набоков на это смотрел иначе. По сравнению с той Россией, которая до конца жизни для него оставалась «потерянным раем», Запад находился в его представлении вне этого рая, и потому воспринимался Набоковым наоборот — как мир несвободы и пошлости. О чем, собственно, он во всех своих романах и писал. Его соотечественники-эмигранты понять это были не в состоянии. Как не могут понять и простить ему этого и многие нынешние российские критики.