Ехал как-то в Краков через Варшаву. Месяц в замке Пшегожале на окраине города в еврейско-американо-польской интеллектуальной компании. Очень дорогой отель с рестораном, откуда изумительный вид на Вислу и предгорья Карпат. Соблазнили ожиданием среди прочих Збигнева Бжезинского, с которым мне тогда хотелось пообщаться.

Вагон был купейный, и соседями оказались мужчина лет пятидесяти, который ехал до Варшавы, и женщина средних лет, ехавшая до Бреста. Сразу после отправления поезда из Минска в купе ввалились два крепко подвыпивших человека: светлый, коротко стриженый и хорошо одетый парень лет 20, невысокого роста, гибкий и сильный, и мужчина лет сорока пяти. С собою у них было две или три бутылки водки. Выяснилось, что встретились на перроне и уже два пузыря приняли.

Тот, который старше, театральный режисер, возвращался из воинской части, где проведывал сына по случаю принятия тем воинской присяги. Молодой парень из Бреста ехал из тюрьмы, где проведывал старшего брата. Сам парень был на поселении. Оба ехали до Бреста.

Каждый из них говорил о своем. Парень о злобных ментах. Которые твари продажные и жизнь ему и брату сломали. Режиссер, было видно, искал типаж и просто оттягивался, счастливый, в общем-то, по жизни. Кто-то из них был из другого купе, но им было хорошо вместе...

Постепенно парень обозлялся, вспоминая о поселении и брате и заводился, пьянея. «Менты — козлы, и только на зоне есть настоящие люди». Впервые видел у нас столь чистый уголовный типаж. Обычно наши уголовники менее идеологизирвоанны. Это в России — законники... Мне стало интересно. Я молча слушал, коротко отказавшись от водки.

Женщина, почуяв ситуацию, исчезла. Тогда парень переключился на своего собутыльника. Тот проговорился, что едет от сына из армии, и парень стал озлобляться, пьянея: «Твой сын мент? Людей стережет? Не людей? Армеец? Танкист? Танком ментов стережет? Убью».

Он вытащил тонкий нож с гладкой рукояткой, но со стопором, и раскрыл его. Сидел парень слева от меня — и нож был в правой руке. Я сидел за столиком у окна. Было очень неудобно. Он успевал ударить меня или в бедро сверху, или, быстро повернувшись, в бок (почку, живот).

Перехватить удар было невозможно. Но меня он еще побаивался, как молчавшего и еще непонятого.

Говорю парню: «Дай нож. Пусть полежит у меня. Отдам потом». Он не дал.

В купе заглянул проводник и предложил чаю. Проводник был ниже среднего роста, но очень широкий, видимо, бывший борец. Парень успел спрятать нож. Поставив чай, проводник вышел.

К чаю полагается чайная ложечка. Я положил ее справа от правой руки. Прикинув, что успею плеснуть парню кипяток в лицо и вогнать зажатую между средними пальцами черенок ложечки ему в глаз. «Пятка» ладони ложечку удержит. Он просто не успеет ударить ножом.

Надо было убрать из купе пожилого мужчину, ехавшего до Варшавы, и, желательно, собутыльника-режиссера, уже испуганного.

Они выпили еще, и парень начал переключаться на пожилого человека: сидел ли тот и где, а если нет, то почему не сидел, если он себя человеком считает. Кипяток стыл.

Я сказал пожилому человеку пойти к проводнику принести стакан. Парень не успел сообразить, что тот выходит, и задержать. Я был уверен — тот сообразит и не вернется. Сам прикидыывал, плеснуть ли кипяток или чуть подождать, пока водка ударит парню в голову сильнее. В нем было уже не меньше литра.

И тут пожилой интеллигентный мужчина вернулся со стаканом и сел на свое место. Я понял, что мне тут делать нечего. Встал и вышел. Парень был не готов реагировать быстро, и я вышел спокойно.

Постоял в коридоре, прикидывая, вызывать ментов или самому. Было жаль костюма, и главное — следствия, не выпустили бы ведь за границу, пока суд да дело.

Парень уже наехал на собутыльника и ударил несколько раз ножом по верхней койке, распоров обивку. Потом наехал на пожилого человека, тот вжался в уголок, задрав ноги и прикрываясь портфелем, крича какую-то интеллигентную муть («Положи нож!» и «Я не служил в армии!»).

Парень ударил два раза ножом по столику и приложился к водке еще. Его собутыльник стал предлагать тому еще и еще, боясь выскочить из купе и надеясь напоить парня, но водка не действовала.

Я постоял в дверях купе. Посмотрел. Опять отошел к окну в корридоре. Это все уже было безопасно. Сдавать или портить костюм и задерживаться на границе...

Потом подошел к проводнику и сказал: «Зовите ментов. Похоже, сейчас у вас убийство будет».

Проводник подошел к купе. Посмотрел и, явно пожалев парня и загоревшись внутренней памятью о чем-то своем молодом и не очень давнем, сел к парню примерно на мое место, но не за столик — т.е. сохранив свободу маневра для тела, — и взял парня за руку с ножом, уговаривая отдать нож.

Тот оттолкнул проводника, но заговорил, допивая пузырь. Я стоял в дверях и наблюдал — все молча, чем по-прежнему пугал парня, и тот, несмотря на выпитое, на меня пока не задирался.

Парень посмотрел на меня. На проводника. На вжавшегося с ногами в уголок попутчика. На своего собутыльника. Выползавшего с ужасом в пьяных глазах из купе в коридор мимо меня... И вдруг сказал: «Что за жизнь», — и резанул дважды себя по вене левой руки.

Кровь пырскнула фантаном сантиметров в 10 высотою. Я такого не видел никогда.

Он смотрел на фонтан, не отдавая из правой руки нож. Проводник явно ждал, когда парень ослабеет от водки и потери крови. Кровь била долго. Фонтан, конечно, быстро превратился в пульсирующий темно-красный «родник». Проводник стал предлагать парню полотенце. Тот не давался. Кровь залила пол купе.

Он смотрел на свою руку и на этот родник, извлекавший кровь из него. Проводник постепенно взял кисть его правой руки в свою руку, потом взялся и второй. Парень оттягивал руку с ножом все ниже. Проводник наклонялся за этой рукою, профессионально прислоняясь головою и горлом к телу парня. Они нагибались все ниже. Проводник что-то говорил и говорил, неагрессивное, но уверенное. Парень не слабел, но и не дергался, время от времени поглядывая на меня. Мне было жаль костюм и жаль парня — и казалось, я про это читал в русской классике и слышал в русских песнях.

Потом мы с проводником забрали у парня нож и перетянули ему руку полотенцем.

Вскоре были Барановичи. В вагон ворвались трое или четверо очень крепких омоновцев, быстро, способные сшибить все на пути, но не сшибая никого, прошли к купе. На их фоне парень выглядел подростком. Мгновенно скрутили его. Выглянули в коридор. Увидали сидевшего на боковом сиденье в сторонке уже окосевшего собутыльника парня, спросили: «Этот был с ним?» И сразу схватили и того. На все у них ушло 3-4 секунды.

 
Проводник отвел мне и пожилому глупому интеллигенту, ехавшему до Варшавы, другое купе, ибо наше было залито кровью. Я спросил пожилого человека: «Чего вы вернулись?» Он ответил: «Ну вы же сказали принести стакан».


 
В Бресте следователь в купе проводника снял со всех свидетелей показания. Я сказал то же, что и не сговариваясь все: парень выпил, махал ножом, порезал себя сам. На людей не бросался, переводить с поселения в зону не надо. И добавил один на один следователю, от себ»: «Еще чуть-чуть — и я бы его убил». Следователь, мужчина средних лет, ответил: «Я понял. Вы правильно сделали, что вызвали нас».


 
Чайную ложечку я тогда машинально положил в карман. Потом хотел подарить Бжезинскому, но он не приехал. Хотя все остальные — Адам Михник, Чеслав Милош, Кш.Чижевский, проф. Голдфарб и т.п. — были. Мы съездили, помню, в Освенцим...