---

Продолжение
Часть I. В начале жизни
Часть II. Выбор пути
Часть III. Игры в диссидентство
                                      

---

Молодой учёный

На работу я устроился в Институт экономики АН Латвийской ССР. Директор института — член-корреспондент Имант Христианович Киртовский удивился тому, что к нему пришел молодой человек и попросился на лаборантскую ставку в 90 рублей в месяц — на заводе можно было уже устроиться на должность экономиста на 140 рублей, а мастером в цех — даже на 220 рублей.

Однако меня больше интересовали знания, а не деньги. Потом, надо было выполнять данное когда-то бабушке Наталье Ивановне обещание.

На новом рабочем месте я сначала выполнял техническую работу для доктора экономических наук Юрия Николаевича Нетесина. Случайно оказалось, что мы с ним земляки — родились в г.Мелитополе и даже жили на соседних улицах, около железнодорожного вокзала.

Юрий Николаевич очень много сделал для моего интеллектуального развития. Рекомендовал почитать книги, обсуждал со мной их содержание. Как-то раз, работая по его заданию, я спросил, как переводится с польского языка на русский одна фраза. Юрий Николаевич перевел. А потом, как бы между прочим, заметил, что вообще-то украинский наполовину состоит из польских слов, и если посидеть со словарем с месяц над текстами, то польский язык можно легко освоить.

Это было как замечание сестры в детстве насчет упертого помора Михайло Ломоносова. Я посидел пару месяцев со словарем и стал достаточно свободно читать тексты на польском языке. Сначала подбирал материалы для своего руководителя, а потом стал читать статьи, которые интересовали меня. У поляков как раз профсоюз «Солидарность» начал бузить, а из советских газет понять, что там происходит, было нельзя.


Вскоре я защитил диплом в университете и стал экономистом. После этого мне поручали уже простейшую исследовательскую работу.

В институте составлялись Прогноз развития народного хозяйства Латвийской ССР и Схема размещения производительных сил республики. Для этих директивных документов я разрабатывал разделы, посвященные функционированию социальной сферы: образование, культура, медицинское обслуживание, социальное обеспечение. Горизонтом прогнозирования был 2000 год.

Знал бы я тогда, что произойдет за эти годы! Прогнозирование-то основывалось на гипотезе, что экономика и социальная сфера будут развиваться прямолинейно, без всяких катаклизмов. Оказалось, законы диалектики действуют в отношении социалистического строя так же, как и в отношении капиталистического. Была создана мощная материально-техническая база, которая требовала для дальнейшего развития изменения производственных отношений, в частности — допущения частной собственности, а в прогноз это обстоятельство никто не закладывал.

Мы, кстати, в отделе политэкономии часто обсуждали эту, равно как и множество других актуальных проблем. Обсуждение обычно шло во время перекуров на лестничных площадках, которые представляли собой своеобразные дискуссионные клубы.

В дискуссиях принимали участие, помимо нас с Юрием Николаевичем, мои коллеги Владимир Петрович Павук, Язеп Вацлавович Курсиш. Иногда дискуссии затягивались до позднего времени, и нас выгоняла на улицу уборщица. Тогда мы шли спорить в соседнее кафе «Саулите».

Но самым уютным местом для научных споров была общепитовская точка на углу Карла Маркса и Петра Стучки — там подавали сильно разбавленное газированное вино в больших стеклянных кружках. За такими своеобразными кубками мы чувствовали себя совсем как древние греки, которые считали, что чистое вино могут пить только дикие варвары. Всё в этой точке общепита очень походило на собрание греческих философов из платоновского «Мира» — неспешные рассуждения о знании, искусстве, дружбе, вере, любви.


Отдел политической экономии, в котором я работал, возглавлял сам директор. Он набрал к себе в отдел много молодежи и серьезно с ней занимался: помогал повысить квалификацию и подталкивал к защите диссертаций, то есть выполнял функции удерживающего.

Я попал, что называется, в струю. Быстро сдал все необходимые кандидатские экзамены и начал писать диссертацию. Такие же возможности были и у других моих молодых коллег по отделу.

В институте я познакомился с молодой, красивой выпускницей Политехнического института, которая вскоре стала моей женой. Она была из семьи железнодорожников.

Работа в Институте экономики не сводилась к изучению литературы, написанию научных отчетов и выступлениям на семинарах и конференциях. Мы дружно жили в отделе политэкономии, праздновали дни рождения, советские праздники, как, впрочем, и все другие обитатели высотного знания АН Латвийской ССР. Ныне это Академическая площадь, 1, а раньше была улица Тургенева, 19.

В начале 90-х у этой сталинской высотки кто-то из нового академического начальства приказал отрезать металлическую верхушку шпиля в виде звезды в обрамлении венка из дубовых листьев. После этого идеологического «обрезания» высотка стала сильно походить на минарет — башню, с которой мусульманские муэдзины призывают верующих к молитве. Собрались проповедовать теорию советской оккупации с импровизированного минарета, но опасались забраться на вершину башни, поскольку проповеди не имели под собой веры? Готовились к надвигающейся исламизации Европы? Ответов на эти вопросы я до сих пор не знаю.





В 1984 году я защитил в Институте экономики АН ЛССР кандидатскую диссертацию по проблематике воспроизводства рабочей силы при социализме. Неоценимую помощь при написании этой работы я получил от своего научного руководителя Ю.Нетесина. Ведь это под его руководством мы в группе разрабатывали научную проблему, которая сейчас в западной литературе называется воспроизводством человеческого капитала.

Считаю, что наши тогдашние наработки до сих пор сильно опережают в теоретическом плане то, что публикуется в западных изданиях.

Моя диссертационная работа была написана по специальности политическая экономия, основывалась на анализе реальных статистических данных по Латвийской ССР, имела теоретическую новизну и практическую значимость. Поэтому работа была очень быстро утверждена в Высшей аттестационной комиссии при Совмине СССР, и я получил диплом о присвоении ученой степени.

Присвоение степени кандидат экономических наук позволило мне вскоре выиграть конкурс на должность старшего научного сотрудника в нашем институте. Насколько я помню, этой должности соответствовал оклад в 220 рублей. Кроме того, я уже преподавал курс политэкономии в Политехническом институте им. Арвида Пельше и зарабатывал еще около 80 рублей. Для тридцатилетнего человека это были очень приличные деньги, которые позволяли содержать семью и спокойно заниматься наукой. Мы с женой могли себе позволить платить взносы за кооперативную квартиру, обставить ее мебелью, ездить в отпуск на юг.

После защиты диссертации меня включили в состав Научного совета и стали поручать читать все отчеты, которые обсуждались в институте, а также все диссертации по экономике в Совете по защите кандидатских диссертаций при институте.

Наш Совет по специальности политэкономия был один на всю Прибалтику, и в нем защищалось множество интересных людей. Например, на защиту приехала будущий председатель Совета министров Литвы Казимира Прунскене. У нее была сильная диссертационная работа по политэкономии капитализма, а руководителем у нее был Альгирдас Бразаускас.

Защищались у нас и соискатели из Эстонии, ставшие потом крупными чиновниками. Один из них теперь, кажется, министр иностранных дел.

Из Латвии мне пришлось читать и писать отзывы на диссертации Володи Гурова, который потом стал руководителем холдинга «Бизнес & Балтия», Ильи Герчикова — директора объединения «Дзинтарс» и еще пары дюжин других соискателей.

Чтение и рецензирование отчетов и диссертаций по разным отраслям экономической науки позволили мне очень сильно расширить научный кругозор. Меня стали приглашать в разные академические и республиканские комиссии.

Например, во времена правления Ю.Андропова создали республиканскую комиссию по ликвидации «лишних» исследовательских и проектных институтов. Засучив рукава, я стал прорабатывать проект объединения нескольких сельскохозяйственных институтов, дублировавших друг друга. Написал докладную записку на эту тему, которая пошла в директивные органы. Однако Андропов вскоре умер, и проект не был доведен до ума.


Научное Писание и Предание

Имант Киртовский как-то выступил инициатором проведения школ молодых ученых экономистов со всего Советского Союза. Первый раз такая школа прошла под Ригой, а потом ее ежегодно организовывали в столицах разных других союзных республик. На школах неделю мы слушали лекции ведущих экономистов страны, а потом, в непринужденной обстановке, обсуждали с ними интересующие нас вопросы.

Дискуссии обычно велись по вечерам, в гостиничных номерах, за бутылкой хорошего вина. Один раз так довелось всю ночь проговорить с лауреатом Нобелевской премии Леонидом Витальевичем Канторовичем — создателем теории линейного программирования.

Он рассказывал, как И.Сталин привлек его к реализации атомного проекта, где он решал задачи оптимального распределения материальных и трудовых ресурсов. До этого он работал на деревообрабатывающей фабрике, поставил и математически решил задачу, как наилучшим образом раскроить фанерные листы. Кто посоветовал И.Сталину привлечь к работе в рамках атомного проекта, он не знал, но отметил, что министры и прочие начальники думали в то время о народе, а не о том, как получить премию, и искали тех, кто мог решать задачи.

Леонид Витальевич рассказал также о том, как между собой после войны боролись различные научные школы и как в этой борьбе сами ученые прибегали к помощи партийных органов, а то и силовых структур, когда научных аргументов не хватало. Время было неоднозначное.


Любая система ценностей передается как через письменные тексты — Писание, так и посредством устных рассказов — Предание. Это происходит как в религии, так и в науке. Мои старшие коллеги в Институте экономики написали много хороших книг, которые я читал, но кроме того они рассказывали о многих разных интересных событиях. Некоторыми из полученных сведений я поделюсь здесь.

После смерти главы национал-большевистской группировки КПСС И.Сталина власть в стране попытались захватить коммунисты-интернационалисты. Они стали искать опору в среде национал-коммунистов, стоявших во главе союзных республик.

Новые руководители страны Л.Берия, Г.Маленков, Н.Хрущев выпустили националистов-коллаборационистов из тюрем и лагерей, дали возможность отодвинуть в составе номенклатуры русские кадры, которые были по преимуществу настроены национал-большевистски или интернационалистски. С этой борьбой за власть, например, была связана и передача Крыма из состава РСФСР в состав Украины — Н.Хрущеву нужна была поддержка украинских национал-коммунистов.

В Латвии, как мне рассказывали очевидцы событий И.Киртовский и Ю.Нетесин, Н.Хрущев и его команда дали латышским национал-коммунистам право вытеснить русские кадры из партийного и советского аппарата.

Эта политика осуществлялась руками Э.Берклавса, В.Круминьша, В.Озолиньша, В.Калпиньша, А.Никонова, П.Дзерве.

Атака на русских развернулась под предлогом плохого знания приезжими руководящими кадрами латышского языка. Национал-коммунисты ввели ограничения на въезд в республику выходцев из других республик, запретили предоставлять им ордера на занятие государственного жилья. Из партийного и советского аппарата стали массово увольнять русских кадровых работников и «московских» латышей.

В прессе появились статьи о вреде миграции, о том, что в республику едут некультурные, а то и просто уголовные (всем было ясно — русские) элементы. В вузах, техникумах и школах преподавание стали ускоренно переводить на латышский язык обучения, а в латышских школах — отказались от изучения русского языка.


Все эти важные политические события, о которых рассказывали коллеги, отчасти затронули и мою семью.

Я еще не ходил в школу, но у старшей сестры начались проблемы в связи с переводом обучения в школе на латышский язык. Мы жили в военном городке, населенном исключительно русскими, освоить язык во дворе, общаясь со сверстниками-латышами, не было возможности, а учителя латышского языка в русские школы идти не очень-то и хотели.

Сослуживцам отца, прибывшим на службу в порядке перевода с Украины, горисполком не позволял поселиться в построенных самими военными домах.

Отец был офицером, участником войны и высказывался о сложившейся в республике ситуации однозначно — власти хотят возродить нацистские порядки. Думаю, что это были настроения всего советского офицерского корпуса, дислоцировавшегося в национальных республиках, поскольку аналогичная ситуация сложилась тогда и в Литве, Эстонии, Азербайджане, Западной Украине.

Не в последнюю очередь из-за этих настроений Москва через некоторое время приняла решение одернуть национал-коммунистов на местах.

Другой важной причиной перемены политической линии Н.Хрущева в национальном вопросе стал антисоветский мятеж в Венгрии осенью 1956 г. В этой восточноевропейской социалистической стране засевшие в Москве интернационалисты привели к власти венгерского национал-коммуниста Имре Надя. Последний стал проводить реформы, которые быстро привели к анитисоветскому восстанию. Повстанцы стали убивать коммунистов и советских работников, захватывать государственные учреждения. На улицах Будапешта националисты распинали на деревьях работников полиции и спецслужб, глумились над их телами.

В конце концов Москве пришлось подавлять восстание в Венгрии силами армии, с применением танков и артиллерии. Были тысячи убитых и десятки тысяч раненых с обеих сторон. Понимание того, что венгерские события могут легко повториться в советских национальных республиках, дошло до Н.Хрущева, и он по-тихому свернул политику коренизации, то есть предоставления преимуществ титульной номенклатуре в национальных республиках.


В октябре 1958 года по указанию Москвы в отставку отправили первого секретаря ЦК КПЛ Я.Калнберзина и председателя правительства В.Лациса, которые занимали эти должности с того дня, как Латвия стала советской.

На смену первому избрали интернационалиста, бывшего секретаря ЦК по идеологии Арвида Пельше, на смену второму — Президента Академии наук Яниса Пейве — «московского» латыша. Я.Калнберзиня переместили на почетное, но малозначимое место Председателя Президиума Верховного Совета Латвийской ССР, а В.Лациса отправили на пенсию писать романы. Вообще Вилис Тенисович был хороший писатель. Я с интересом прочитал его романы «Сын рыбака» и «К новому берегу». Но отставка выбила его из жизненной колеи, и на пенсии он уже ничего значительного написать не смог.

На утраченные посты вернули уволенных было русских номенклатурных работников. С тех пор в Латвии, как и в других национальных республиках, утвердилась практика назначать на должности вторых секретарей партийных комитетов и исполкомов, крупных предприятий, силовых ведомств русских коммунистов. Исходили из соображений: коммунистическая вера — дело хорошее, но голос крови тоже не помешает.

Более других пострадал в ходе кампании борьбы с национал-коммунизмом Э.Берклавс. Ему приписали инициативу принятия постановления Совета министров Латвийской ССР «Об ограничении прописки граждан, прибывших в Ригу из других местностей» от 30 июля 1958 года и ряд других «перегибов».

Итогом стало обвинение Э.Берклавса в проведении националистической политики и освобождение с занимаемого им тогда поста заместителя председателя Совета министров. Опального функционера перевели во Владимир руководить кинопрокатом. Его семья при этом осталась в Риге.

Справедливости ради следует сказать, что Э.Берклавс не мог проводить политику коренизации кадров в республике без разрешения Я.Калнберзиня и В.Лациса. Не было такой свободы действий в партийном аппарате. Но руководителей высшего ранга Москва решила не подвергать публичной порке за их заслуги перед партией в годы войны.

Большинство активистов латышской национал-коммунистической группировки тогда отделалось легким испугом. Второй секретарь ЦК КПЛ В.Круминьш стал министром просвещения республики, а министр сельского хозяйства А.Никонов был отправлен старшим научным сотрудником в НИИ земледелия и экономики (тот самый, который я предлагал в своей докладной записке упразднить). Позже он защитил кандидатскую, а затем докторскую диссертации, получил звание академика и был избран президентом ВАСХНИЛ. Соответствующие перестановки произошли и в низовых партийных организациях.

Директор Института экономики АН ЛССР П.Дзерве, специалисты которого подготовили рекомендации правительству по ограничению миграции и сокращению объемов производства продукции машиностроения, отправился работать экономистом на завод «Автоэлектроприбор». Больше выступать с научными концепциями ему не давали.

Зато практически все сотрудники П.Дзерве остались работать в нашем институте, и я их там застал. Они по-прежнему выступали против строительства новых и расширения действующих машиностроительных предприятий, поскольку те требовали завоза рабочей силы из других республик, что вело к увеличению доли нелатышского населения.





Коллеги

Идеи П.Дзерве в слегка завуалированной форме продолжал разрабатывать в Институте экономики академик Арвид Калниньш. Возглавляемый академиком отдел выдвинул концепцию совершенствования хозяйственного механизма в государственном секторе через создание районных и республиканских аграрно-промышленных объединений (РАПО и РеАПО).

В рамках этих объединений должна была перерабатываться созданная в республике сельскохозяйственная продукция, а обеспечить все это должны были создаваемые в республике сельскохозяйственные орудия и машины. Академик часто жаловался на научных советах института, что ему не дают воплотить в жизнь хорошие идеи.

В годы перестройки А.Калниньш выступил с идеями республиканского хозрасчета, который должен был помочь Латвии обособиться от союзного народнохозяйственного комплекса и обеспечить ее процветание.

Я опубликовал тогда несколько статей в газете «Советская молодежь», в которых на основании данных межотраслевых балансов распределения продукции в СССР показал, что Латвия регулярно потребляла национального продукта на 5-10% больше, чем производила. Этот прибыток для Латвии — как, впрочем, и для многих других союзных республик — давали РСФСР и Украинская ССР.

Таким образом, переход на хозрасчет мог только ухудшить экономическое положение республики.

А.Калниньш на мою первую статью в прессе ответил, но потом, не имея аргументов, от дискуссии уклонился. К этому времени он уже стал заместителем председателя Совета министров и пытался реализовать идеи, осуществлению которых «мешали» коммунисты-интернационалисты.

После выхода Латвии из состава СССР академика из правительства выдворили — у внешних управляющих был другой замысел в отношении Латвии. Республика должна была стать колонией Западной Европы, и всякие выдумки, вроде РАПО и РеАПО, их не интересовали.

Объемы сельскохозяйственного производства в Латвии сократились вдвое, а собственное сельскохозяйственное машиностроение было и вовсе ликвидировано. Потом крестьянам запретили выращивать свеклу, а трем созданным еще при К.Ульманисе предприятиям — производить из этой свеклы сахар.

Впрочем, что я рассказываю историю разрушения созданного коммунистами экономического потенциала — это общеизвестные вещи.


В отделе у А.Калниньша младшим научным сотрудником работала Лаймдота Страуюма — будущий премьер Латвии. С ней мы сталкивались в Совете молодых ученых, который я одно время возглавлял. Однажды мы даже вместе готовили сборник докладов на конференцию молодых ученых Прибалтики. Ничего плохого про нее сказать не могу: аккуратная, исполнительная, доброжелательная латышская девочка.

Лаймдота писала диссертацию про что-то там в РАПО, но А.Калниньш свою молодежь до защиты не допускал. Боялся, видимо, что его могут потеснить на административном посту. Защитилась Л.Страуюма только в новое время, когда академик ушел работать в Совет министров, а требования к диссертационным работам существенно снизились и их уже не контролировали эксперты ВАК СССР. Потом она ушла на чиновничью работу в министерство сельского хозяйства.

У А.Калниньша работала также Райта Карниете. Она тоже писала диссертацию по РАПО, но это не помешало ей стать потом очень приличным экономистом. В новое время она защитилась, стала даже академиком, но не обюрократилась, а продолжала вести научные исследования.

Ее выступления по макроэкономическим, финансовым, социальным проблемам были, пожалуй, единственным здравым голосом в хоре латышских экспертов, подпевавших национал-демократам, которые разрушали латвийское общество в угоду транснациональным монополиям. За это власти лишили Институт экономики АН Латвии, который Р.Карните возглавляла одно время после «белой» контрреволюции,  финансирования, а ее вынудили уйти в отставку.


На пост директора института пришла Рута Паздере. Она сразу принялась подсчитывать ущерб от советской оккупации и получила под это от Сейма госзаказ на полмиллиона евро. На такой приличный грант новоявленные «эксперты» насчитали ущерб на целых 300 млрд. евро.

Этот ущерб задумали почему-то предъявлять России, как будто Латвийская ССР не была частью СССР. Российские политики возбудились от непомерной суммы претензий и стали выяснять, что к чему.

Меня приглашали несколько раз выступать на российские телевизионные каналы по этому поводу. На шумных ток-шоу я объяснял, что акция направлена на успокоение латышского избирателя, который недоволен результатами четвертьвекового застоя в экономике и падением уровня жизни, и Россия тут ни при чем.

В передаче на НТВ «Место встречи» сказал еще, что такого рода счета можно выставлять только нациям, проигравшим войну, а Россия Вторую мировую войну выиграла.

Тогда В.Жириновский и другие публичные российские идеологи успокоились, а то хотели ядерную бомбу на любимую Латвию скинуть. Хотели вроде не по правде, но чем черт не шутит?


Попутно отмечу, что не так давно решил написать статью по поводу ущерба, нанесенного Латвии «советской оккупацией».

Пошел за материалами в Республиканское статистическое управление, бюро которого на углу Горького и Дзирнаву. Прихожу, прошу на корявом государственном языке дать таблицы межотраслевого баланса по Латвии за 60—90-е годы. Мне дежурная вежливо так отвечает, что таких таблиц нет, и вообще их в природе никогда и не было.

А я ее вроде как узнаю — в университете вместе учились, только она — на специальности «статистика». Даже имя вспомнил — Анита.

Я ей говорю: «Вы, Анита, не у Шмулдерса ли учились?» Она смущенно отвечает: «У Шмулдерса, а что?» — «Так Шмулдерс курс межотраслевого баланса нашим группам вместе читал! — радостно говорю. — Вы еще на первой парте сидели, а я на вас заглядывался!»

Про то, что заглядывался на Аниту, честно скажу, соврал, поскольку дружил тогда с красавицей полькой Беатой с иняза.

Моя визави вся расплылась и говорит, доверительно так и на чистом русском языке: «Как ущерб от советской оккупации стали подсчитывать, так все документы по этой проблеме из архивов изъяли. Правда-правда».

В подтверждение своих слов она меня в спецхран пустила. Он за железной дверью там же располагался, и были в нем все документы с советским грифом «Для служебного пользования».

Я тот спецфонд перерыл сверху донизу, в пыли весь измазался, но межотраслевого баланса действительно не нашел. Его, скорее всего, сожгли, как многие другие архивные документы, которые противоречили концепции «латышской Латвии».

Попрощался я с приветливой Анитой и пошел прочь, размышляя про то, как сложилась судьба у красавицы Беаты.


Академическая среда

Наш отдел политической экономии размещался в нескольких комнатах на 9-м этаже высотки. Рядом были комнаты, в которых сидели работники Института латышского языка и литературы. В этом институте работало большое число девиц титульной национальности, некоторые даже очень симпатичные. С русскими парнями они разговаривать принципиально отказывались.

Ина Друвиете, например, никогда по утрам не отвечала на мое дежурное «Sveiki!». Видимо, приобретенная в советское время стойкость к попыткам «оккупантов» поздороваться поутру позволила ей потом завоевать сердца латышских избирателей и неоднократно избираться депутатом парламента от различных национал-радикальных партий. Она также дважды была министром образования Латвийской Республики и вела на этом посту политику, направленную на ликвидацию русских школ.

Очевидно, больше не хотела, чтобы кто-то по утрам здоровался с ней на русском или здоровался вообще.

Знали бы избиратели И.Друвите, что она регулярно отмечала советские праздники вместе со всем трудовым народом академии! Во всяком случае в канун Великой Октябрьской социалистической революции из ее комнаты всегда раздавался звон бокалов и слышалось приглушенное хихиканье филологинь.

А после праздничного фуршета они ходили, немного покачиваясь, по коридорам нашей академии, держа под мышкой ящички из знаменитого «Шкафа дайн» Кришьяна Барона. Содержимое этих ящичков они каким-то таинственным способом перерабатывали в свои кандидатские диссертации.

Я в октябрьские праздники всегда опасался за судьбу творческого наследия К.Барона, поскольку знал про содержание «Шкафа дайн». Мне о нем рассказали парни из этого же института Юрис Болдунчик и Янис Залитис. Они подарили мне сборник дайн, и я его с удовольствием прочитал — и даже выучил парочку четверостиший наизусть.

С этими латышскими парнями мы запросто вели разговоры о спорте, политике, книгах, женщинах. Они рассказали мне много интересного о латышском языке и литературе. Оказалось, что филология — это тоже серьезная наука.

Еще мы вместе с ними ходили играть в обеденный перерыв в баскетбол — в спортзал строительного техникума, располагавшийся неподалеку. По манере игры я чувствовал, что Юрис и Янис стоящие парни. Не подумайте, что это мужской шовинизм. Играть в баскетбол с нами ходили также две девицы из Института латышского языка и литературы — они тоже были стоящими. Это я без всяких намеков.

Еще в высотном здании Академии наук размещались Институт философии и права и Институт истории. С маститыми учеными и молодежью из этих институтов мы тоже часто общались.

С ребятами из институтов естественного профиля мы встречались и в комитете комсомола академии, и на уборке сена — была у молодых ученых такая повинность. Еще мы встречались на соревнованиях по волейболу, баскетболу, большому теннису.

Забыл упомянуть, что в Академии наук научился неплохо играть в большой теннис. Теннис был непременным атрибутом академической жизни, и в него играли все, начиная с академиков и заканчивая младшими научными сотрудниками.

Шутки шутками, но занятия спортом действительно были необходимы для того, чтобы сохранить здоровье. В университете этому простому правилу умственной гигиены не учили, и некоторые студенты сходили от излишнего усердия в учебе с ума. Особенно эти случаи были часты на философском факультете.


На отдыхе

При социализме каждый человек имел право на отдых. В 1983 году средний отпуск рабочих и служащих в Латвийской ССР составлял 21 рабочий или 30 календарных дней. За месяц отпуска можно было полностью восстановить свои силы и потом спокойно трудиться целый год.

Я вообще после защиты диссертации имел законный отпуск продолжительностью в 45 календарных дней. Такой же длительный отпуск был у преподавателей вузов, учителей, военных, тех, кто работал в тяжелых и вредных условиях, на Севере.

По сложившейся в семье традиции летом мы ездили отдыхать к бабушке Марии Ивановне в Мелитополь. Ехали на поезде Рига-Симферополь, в плацкартном вагоне, целых 45 часов. В поезде разговаривали разговоры со случайными попутчиками, читали книжки. Ближе к югу просто изнывали от жары — кондиционеров в вагонах тогда не было.

В долгую дорогу брали собственную провизию: желтую вареную курицу, яйца вкрутую синего цвета, жирную копченую колбасу, большие красные помидоры и кирпичик пахучего черного хлеба. Запивалось все это огромным количеством горячего чая, который проводница приносила в тонких стеклянных стаканах, поставленных в металлические подстаканники. К чаю полагалось два кусочка сахара в упаковке с рекламой железных дорог.

На станции Нежино можно было выскочить из поезда на перрон и купить горячую отварную картошку, посыпанную мелко нарезанным зеленым укропом, и малосольные огурцы. Огурцы так и назывались — «нежинские». В Киеве продавались приторно-сладкие лимонные вафли. В Мелитополе на железнодорожный перрон приносили черешню, вишни и абрикосы в ведрах, арбузы и дыни «колхозница». За три рубля можно было купить ведро абрикосов — меньшими объемами не продавали.


Пожив некоторое время у бабушки в частном домике среди цветущего сада, мы отправлялись на автобусе в поселок Кирилловка, который находился на берегу Азовского моря.

Там снимали у хозяйки квартиру или ставили палатку на «диком» пляже. Готовили сами на керосиновом примусе, поскольку на отдых со всего Союза приезжало такое количество отдыхающих, что немудренная сфера обслуживания небольшого украинского поселка с ними не справлялась.

Везли из Риги в большом туристическом рюкзаке тушенку, сгущенку, гречневую крупу, и на местном базаре покупали только молоко, фрукты и белый хлеб кирпичиком. Черный ржаной хлеб на Украине за хлеб не считали и потому не выпекали.

Кстати, все — и приезжие, и местные — говорили «на Украине», а не «в Украине». Разговаривали мы все между собой на русском языке или на смеси украинского и русского — суржике. Я до сих пор ловлю себя на том, что иногда употребляю украинизмы и размышляю, надо ли ставить мягкий знак в слове после буквы «т» или нет. Ведь украинский язык очень певуч и мягок, прекрасно звучит в стихах, песнях, сказках, простых рассказиках.

В серьезных художественных произведениях, в научной и технической литературе украинский язык использовать трудно, поскольку он слабо разработан — не было в среде украинских литераторов фигур под стать А.С.Пушкину или Л.Н.Толстому. Даже классик малороссийской литературы Н.В.Гоголь для того, чтобы полноценно изобразить украинскую действительность, писал на русском.

Вряд ли такие фигуры появятся и на современной Украине или, правильнее, на Окраине. Использовать предлог «в» в этом словосочетании язык не поворачивается.

Возвращаюсь к отпуску. На берегу Азовского моря мы проводили недели две: вволю купались, загорали на жарком южном солнце, мазались пахучей грязью, добываемой тут же, в лимане. Грязь была не хуже, чем в Мертвом море в Израиле — свидетельствую вполне авторитетно.

Потом мы возвращались на том же неторопливом симферопольском поезде домой в Ригу, нагруженные огромными авоськами с фруктами и бахчевыми. Полученная летом талассо-соляно-соляро-грязевая терапия позволяла и нам с женой, и детям продержаться без болезней до следующего лета.

 

---

Продолжение следует

---