---

ЧАСТЬ I. В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ

---

Как я решил стать профессором

Как-то раз, будучи уже старшеклассником, я гостил во время зимних каникул у бабушки Натальи Ивановны в Ленинграде. На третий день моего лежания на диване с очередным томом «Детской энциклопедии» в руках она задала мне в лоб вполне уместный вопрос: «Сашка, а ты кем в жизни стать хочешь — все книжки читаешь?» Бабушка Наташа была коммунисткой с дореволюционным стажем, работала заведующей кондитерской и любила в жизни ясность. Мне как раз только исполнилось шестнадцать лет. «Ясное дело кем, бабушка, профессором!» — не раздумывая ответил я.

Образ жизни профессоров я знал потому, что бабушка жила в коммунальной квартире на Васильевском острове и одну из комнат в ней занимал как раз профессор Ленинградского госуниверситета им. А.Жданова. Он был профессором в области геолого-минералогических наук, но на кухне обсуждал с Натальей Ивановной практически все философские вопросы.

Бабушка, хотя и не имела даже среднего образования, была настоящей ленинградской интеллигенткой, очень начитанной, умела глубоко и правильно судить обо всех вещах на свете. Я иногда присутствовал во время их философских диспутов на кухне и жадно впитывал то, что говорили взрослые. Постоянное чтение книг, работа над рукописями, широта кругозора, четкость суждений соседа-профессора мне очень импонировали, и я решил, что такая профессия как раз для меня.


Бабушка с уважением отнеслась к моему выбору будущей профессии, хотя и спросила: «А сможешь ли? Может, тебе какую-то более простую профессию освоить? Например, стать токарем высокого разряда? Они зарплату хорошую получают, и уважают их все». «Ясное дело, смогу, бабушка!» — ответил я ей тогда.

Право на серьезные вопросы бабушка Наташа имела. Она пережила ленинградскую блокаду, работая в военном госпитале, потеряла на войне мужа, воспитала одна нескольких детей.

Помню, как бабушка возила меня с родной сестрой Татьяной, двоюродными сестрами Светой и Леной, да еще и с их подругами на юг отдыхать. Мы все от прибалтийского климата страдали зимой простудами, ангинами и гайморитами, так она возила нас для профилактики летом на другой конец страны, к Черному морю, и проводила там с нами пару месяцев. Потом к нам приезжали родители, жили некоторое время вместе, тоже грелись на солнце — и к осени забирали всех по домам. Только сейчас я понимаю, какой это героический поступок — присматривать за полудюжиной ребят, да еще в чужом месте.

Наверное, желание не ударить в грязь лицом перед любимой бабушкой и заставило меня стремиться получить высшее образование, а не пойти учиться на токаря.

Однако сразу после школы поступить в Ленинградский госуниверситет им. А.Жданова на выбранное мною отделение политической экономии не удалось. Оказалось, что уровень подготовки в рядовой рижской школе не соответствовал требованиям, которые предъявлял один из ведущих советских вузов — необходимого для поступления количества баллов я не набрал.


Начало трудовой биографии

Вернувшись в Ригу после неудачной попытки поступить с наскока в ведущий университет страны, я устроился на работу техником в вычислительный центр при НИИ, который занимался разработкой автоматизированных систем управления для гражданской авиации. Хорошо помню, что ученые в этом институте разработали среди прочего автоматизированную систему бронирования и продажи билетов, которая называлась «Сирена». Она успешно применялась в «Аэрофлоте» и в авиакомпаниях ряда социалистических стран, была ничем не хуже, чем аналогичные системы, функционировавшие в то время на Западе.

Все операции, необходимые для работы «Сирены», велись на отечественных электронных вычислительных машинах «Минск-32», периферийное оборудование которых мне как раз и приходилось обслуживать — чистить, смазывать, заменять перегоревшие блоки, тестировать. Это по поводу технологического отставания СССР от Запада, о котором так любят сейчас говорить могильщики социализма.

После развала СССР жулику Борису Березовскому удалось попасть в руководство «Аэрофлота». Он не только украл всю валютную выручку этой крупнейшей в мире авиакомпании за несколько лет, но и заставил исполнительных директоров сменить систему «Сирена» на ее американский аналог. Наверняка за взятку от американских проектировщиков, а то и от самого Госдепа, который активно его лоббировал в московских властных коридорах.

Б.Березовский через несколько лет попал за свои преступления под следствие и бежал из России в Великобританию. Оттуда он злостно клеветал на новое российское руководство, вычищавшее страну от проходимцев. Закончил беглый олигарх плохо: его нашли мертвым соседи в огромном лондонском особняке. Как писали газеты, он жил один и покончил жизнь самоубийством — повесился. Этот случай напомнил мне кончину евангельского Иуды, который предал за деньги своего Учителя, а потом повесился от душевных мук. Только Борис Абрамович предал не Учителя, а вырастивший его советский народ, предал меня в том числе, скромно поддерживавшего когда-то жизнь «Сирены» в советской вычислительной машине со звучным названием «Минск-32».


Помимо технического обслуживания перфораторов, устройств для считывания перфокарт и шкафов с магнитными лентами в НИИ мне приходилось выполнять различные разовые поручения.

Однажды руководство института направило меня, вместе с двумя другими сотрудниками нашего отдела — инженерами, на необычные работы. Надо было демонтировать старую вычислительную машину. Машина эта располагалась в здании храма св. Петра и Павла в Цитадели. Храм построили в начале XVIII века, длительное время он был кафедральным собором Рижской епархии, служил усыпальницей епископов Вениамина и Филарета. В начале ХХ в. пришедшие к власти в обретшей независимость Латвийской Республике латышские националисты отобрали храм у православных и передали его в пользование микроскопической эстонской лютеранской общине. Это была расплата за услуги прибывших из Эстонии отрядов националистов, которые помогли оборонять Ригу от войск русских белогвардейцев под руководством П.Бермонта-Авалова в ноябре 1919 г. Эстонцы еще прирезали себе тогда за свои услуги большой кусок территории в районе г.Валки, населенный латышами. После Великой Отечественной войны здание церкви перешло военному ведомству, и оно приспособило его под вычислительный центр.

Зайдя впервые в Петропавловский храм, я был поражен его величием и испытал какой-то подъем духовных сил. Позже я узнал, что это чувство возникает в местах, где люди столетиями возносили молитвы Богу. На стенах сохранились росписи, но иконостаса не было. Посреди церкви стоял железный монстр размером с небольшой двухэтажный дом — вычислительная машина «Урал-4». Она была вся начинена электронными лампами, релейными катушками, медными проводами и еще какими-то гаджетами непонятного назначения.

Все в храме было покрыто толстым слоем пыли и затянуто паутиной. Совсем как в деревянной казацкой церквушке из недавно виденного мною советского фильма ужасов «Вий». Разве что по стенам не ползала нечистая сила, да гроб панночки-ведьмы в облике актрисы Натальи Варлей не летал по воздуху.

Я побродил немного по пораженному мерзостью запустения храму, потрогал руками стены — они были почему-то теплыми, несмотря на то, что на улице стоял ужасный мороз. Потом стал расспрашивать бывших со мной коллег об истории собора, но они ничего ответить мне не смогли.


Две недели мы вытаскивали из патриарха отечественной вычислительной техники электронные лампы, раскладывали их по разным ящикам, которые потом куда-то увезли военные. Лампы прослужили на «Урале-4» два десятка лет, но были, как мне объяснили инженеры, вполне работоспособными, и их хотели приспособить к какой-то военной штуковине. Еще из вычислительной машины мы извлекли кучу железа, меди, и даже серебра. Серебром были покрыты контакты на релейных катушках, и я откусывал эти контакты кусачками в маленький железный ящичек. Много «накусал» — килограмма два так точно. Все это богатство было под опись также сдано военным.

Поскольку в храме было все-таки достаточно прохладно, начальство выдавало нам по сто грамм спирта в день для согрева души. Я спирт за компанию попробовал, но он мне совсем не понравился. Бабушка Мария Ивановна, которая жила в Мелитополе, была первоклассным шеф-поваром, сама умела готовить прекрасное домашнее вино из шелковицы и винограда — и научила меня разбираться в алкогольных напитках. От хорошего вина получаешь вкусовое наслаждение и не теряешь ясность ума, а спирт обжигает все внутри и мутит рассудок.

Здание Петропавловского собора после демонтажа железного монстра отдали под вещевой склад, а в конце 80-х его реконструировали и превратили в концертный зал с вызывающим языческим названием «Ave sol!». Теперь в нем проходят концерты. На месте алтаря в зале оборудована сцена, и на ней пляшут актеры, исполняют скабрезные песни. Это много хуже, чем размещение коммунистами в храме счетно-вычислительной машины.

В новые времена все попытки православной общины вернуть себе Петропавловский храм были безуспешными. Я написал вновь избранному рижскому мэру Нилу Ушакову справку с аргументацией относительно исторических прав православных на здание Петропавловского храма. Однако дело уперлось в тот факт, что в начале ХХ века здание храма было конфисковано у православной общины решением Сейма — и только на этом уровне можно было принять решение о его возврате. А кто же из нынешней правящей латышской элиты хоть на пядь уступит православной общине, которая в большинстве своем представлена русскими?

Кстати, власти молодой Латвийской Республики отобрали у русской общины великое множество крайне важных для ее существования культурных объектов. Среди этих объектов в Риге: Дворец Петра I (продан коммерческой структуре), Свято-Алексеевский православный монастырь и резиденция православного епископа (переданы католикам), Русский (купеческий) драматический театр (ныне Латышский драматический театр), Духовная семинария (ныне старый корпус Медицинского университета), Александровская гимназия (ныне здание консерватории), гимназии и реальное училище на Николаевской улице (ныне две латышские школы и политехникум). Обо всем этом я, как и большинство проживавших в Латвии русских, узнал относительно недавно.


Служба в Советской Армии

В НИИ я проработал чуть более полугода, и весной 1971 г. меня призвали на срочную службу в Советскую Армию. Отец хотел, чтобы я пошел по его стопам, поступил в военное училище и стал офицером. Он говорил, что у нас в роду все мужчины служили Отечеству и мне не след нарушать эту традицию. Действительно, мой прадед был из запорожских казаков и воевал в Турецкую войну, дед воевал в Германскую (Первую мировую), а отец — в Великую Отечественную. Однако поступать в военное училище мне не хотелось, поскольку от офицера требовалось безоговорочное подчинение начальству, что совершенно претило моей душе. Но на срочную службу я пошел без всяких уверток, наверное, сказались гены — все предки служили именно солдатами, точнее — сержантами. В армии тогда служили два года в сухопутных войсках и три года на флоте.

Из-за того что я хорошо учился в школе, имел навыки работы техником и был сыном офицера, меня отправили на полгода учиться на специалиста спецсвязи в сухопутное учебное подразделение в Краснодаре. Там прошел курс молодого бойца, принял присягу. Полгода осваивал специальную технику и делопроизводство, прочие воинские премудрости. По окончании учебы мне присвоили звание сержанта и определили на должность руководителя пункта спецсвязи в штаб 15-й Воздушной армии, что располагался в Риге на углу ул.Ленина и ул.Карла Маркса. Там, в бывшей квартире на пятом этаже, окна которой выходили на Малую Гертрудинскую церковь, я и прослужил полтора года. Тут же, в штабе, я практически и жил, поскольку у меня были постоянные ночные дежурства.

Завтракал я рано утром, пока в штаб еще не пришли офицеры — ходил в кафе «Ницца», располагавшееся наискось от здания штаба. Моего сержантского денежного довольствия в 10 рублей 80 копеек хватало на кофе со сливками, слоенку с яблочной начинкой и салат «расолс» с кусочком черного хлеба. Обедать и ужинать ездил с дежурной сменой в комендатуру на ул.Лачплеша. Там кормили по большей части щами из кислой капусты, кашами и тягучим крахмальным киселем малинового цвета. Потом я лет десять каши не ел, а от киселя мне дурно до сих пор. Избаловали меня в детстве бабушки, бывшие профессиональными поварами.

Военнослужащие срочной службы обеспечивали техническую работу штаба — поддерживали связь с частями и Москвой, рисовали карты военных учений, «вели» на планшетах свои и вражеские самолеты. Служба в штабе была напряженной и ответственной.

Несколько раз в нештатных ситуациях во время полевых учений я выручал офицеров, которым подчинялся, и они за это разрешили мне на втором году службы поступить учиться на заочное отделение экономического факультета Латвийского государственного университета им. Петра Стучки (ЛГУ). Случай это был нерядовой, но имел под собой вполне законные основания.


Все свободное от боевых дежурств время я осваивал университетскую программу. Читал не только учебники, но и первоисточники. Освоил, например, «Капитал» Карла Маркса в четырех томах, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Фридриха Энгельса. Проштудировал «Логику» и «Феноменологию духа» Фридриха Георга Гегеля. Многие произведения В.Ленина в то время я тоже прочитал. Одним из них было «Происхождение капитализма в России». Оно мне тогда совсем не понравилось. Позже, немного накопив знаний, я понял, что эта работа была ученической и достаточно поверхностной. Но в то время критиковать классиков было нельзя, да и я сомневался в справедливости своих еще студенческих оценок.

Классики марксизма-ленинизма поразили меня своей эрудицией и глубиной осмысления огромного фактического материала, и я стал убежденным марксистом.

Мне приходилось копить увольнения для посещения установочных лекций и сдачи экзаменов во время сессий. Ходил на занятия и экзамены в парадной военной форме, чем приводил в восторг своих сокурсниц и сильно раздражал преподавателей.

Тогда я не понимал причин плохо скрываемого раздражения моим внешним видом некоторых университетских преподавателей преклонного возраста. Вроде бы и брюки хорошо выглажены, и ботинки вычищены, и яркий значок «Отличник боевой и политической подготовки» на груди сияет. Даже фуражку я в университете уважительно снимал и ходил, прижимая ее к груди.

Уже в наше время случайно наткнулся на опубликованный в интернете доклад, составленный сотрудником латвийского КГБ, курировавшим высшие учебные заведения республики после войны. Оказалось, что пара сотен преподавателей латвийской высшей школы добровольно сотрудничали с немцами в период оккупации. С руководящих постов и от преподавания на общественных кафедрах их после войны отстранили, а вот преподавать на всех других кафедрах оставили.

Хотя со дня разгрома фашистской Германии прошло на момент моего поступления в университет уже четверть века, думаю, что бывшим коллаборационистам было не очень приятно видеть молодого сержанта Советской Армии, радостно разгуливавшего в парадной форме по коридорам и аудиториям, в которых они с любовью развешивали портреты вождей Третьего рейха.

Хотя развешиванием портретов дело не могло ограничиваться. Немцы уничтожили в годы войны несколько тысяч студентов, профессоров, выпускников латвийских вузов — в основном латышей. Они планировали ассимилировать латышский этнос и поэтому тотально уничтожали его интеллигенцию. Те, кто остался при немцах преподавать в высшей школе, должны были что-то отдать взамен на право сохранить свою жизнь, чистую работу и известный уровень материального благосостояния.

Обычно в жертву немецким спецслужбам отдавали своих коллег — коммунистов или демократов. Ведь это только кто-то из своих мог настучать в 1944 г. в гестапо на членов «белого» Латвийского центрального совета: профессора Константина Чаксте, политика Бруно Калныньша, дипломата Людвига Сейю, католического епископа Езупа Ранцанса и двух сотен других ведущих латышских интеллигентов.


Кстати, во время моей учебы в alma mater не было традиции поминать погибших во время немецкой оккупации преподавателей и студентов. Тогда мне казалось, что это потому, что они по большей части были «белыми» латышами. Однако насколько я знаю, такой традиции нет в Латвийском университете и в настоящее время, после выбора «белого» латышского проекта. Была предпринята попытка установить памятник Константину Чаксте в Риге, напротив Кабинета министров, но ее успешно заблокировало высшее руководство республики во главе с президентом-эмигранткой Вайрой Вике-Фрейбергой. Ее отчим служил на руководящих должностях в латышском легионе Ваффен СС, бежал после войны за границу, и Вике-Фрейберга, видимо, испытывала ненависть ко всему, связанному с антифашистским сопротивлением.

В пользу моего предположения о доносах преподавателей университета на своих соплеменников нацистским спецслужбам говорит и то обстоятельство, что в новое время именно преподаватели Латвийского университета активнее всех стали пропагандировать теорию «двух оккупаций», разработанную в американских мозговых трестах после войны. Преступления эсэсовских легионеров, коллаборационистов и «лесных братьев» в этой теории оправдываются тем, что, мол, все другие их соотечественники сотрудничали с еще «большими преступниками» — коммунистами. Новые носители тайны беззакония пытаются скрыть факты массового сотрудничества части «белой» латышской интеллигенции с нацистами, равно как и факты существования латышской интеллигенции, которая сражалась за «красную» Латвию — Яниса Антона, Иманта Судмалиса, Вилиса Самсонса, Джемса Банковича, Леонида Лейманиса, Пауля Галиенекса. Ведь последние выполняли функции настоящих удерживающих в среде латышского народа.

Особую активность в распространении теории «двух оккупаций» проявляет нынешний евродепутат от латышских национал-радикалов, а в советское время секретарь парторганизации экономического факультета университета Инесе Вайдере. Таким образом она, похоже, пытается замолить свой грех борьбы в советский период с «реакционной латышской буржуазной эмиграцией». Я однажды услышал ее выступление на эту тему на теоретическом семинаре на кафедре политической экономии, которой руководил тогда профессор Янис Петрович Пориетис. С тех пор я сторонился И.Вайдере от греха подальше. Тогда подумалось: сегодня ты клеймишь «белую» латышскую эмиграцию, а завтра будешь клеймить «красных» латышских коммунистов теми же словами. Как в воду глядел.

Отход человека от веры (апостасия) — явление, хорошо известное христианству. Оно всегда расценивалось как одно из самых тяжелых преступлений, и отступники наказывались отлучением от общения с другими верующими. Если же преступление отступничества совершал священник — человек, вызвавшийся быть пастырем душ человеческих, да еще если он начинал агитировать за новую веру, то такой человек подвергался уголовному наказанию. Под понятие тяжкого преступления полностью подходят действия коммунистических идеологов, которые переметнулись в лагерь националистов-язычников.

Я привожу здесь примеры апостасии латышских национал-коммунистов, поскольку именно они пришли к власти в Латвии. Однако не меньшие преступления совершали и русские коммунистические идеологи в отношении своей паствы. Один Егор Тимурович Гайдар чего стоит — начинал руководителем главного партийного теоретического журнала «Коммунист», а потом стал теоретиком и главным исполнителем капиталистической контрреволюции в России.


Студенческая вольница

По окончании срочной службы я перевелся с заочного на дневное отделение университета. Помогли хорошие оценки, полученные на экзаменах во время срочной службы.

Студенческая жизнь с ее свободой пришлась мне по вкусу. Уровень преподавания в университете был достаточно высокий, предметы на начальных курсах интересные, преподаватели читали увлекательные лекции. Запомнились лекции проф. Василия Ивановича Дорошенко, который читал историю мировой экономики, доцента Игоря Владимировича Пешкова, преподававшего историю экономических учений, лекции по политэкономии капитализма Георгия Яковлевича Либермана.

Я специально ходил на историко-философский факультет слушать блестящие лекции по логике проф. Юрия Петровича Ведина. Он посоветовал мне, какие книги почитать по логике, по истории философии. Познакомился и подружился на кафедре философии с молодыми блестящими преподавателями Валерием Евгеньевичем Никифоровым и Эдуардом Лиепиньшем. Они создали для студентов философский клуб, и в нем собиралось много молодых людей, которые хотели как-то разобраться в жизни. Это были в основном русские студенты.

В университете дружеские компании формировались больше внутри учебных групп и потоков. Естественно, что возникали русские и латышские группы общения. С латышами во время учебы мы поддерживали нормальные отношения. За пределами учебы происходило стихийное деление компаний по этническому принципу. В хоры и танцевальные коллективы записывались в основном латыши. Латышскими были, например, группы байдарочников и туристов в университете. Хорошо, что для турпохода на Кавказ собралась отдельная русская группа — я пошел с ней. А вот в группу байдарочников пришлось записываться в Политехнический институт.

На вечера отдыха в университете русские и латыши ходили вместе. Обычно в актовом зале, который называется Большая аула, устраивали танцы под живую музыку — на Новый год, на Восьмое марта, просто без повода. На этих вечерах русские парни приглашали танцевать симпатичных девчонок из латышских групп. Русские девчонки с латышами не танцевали. В университете на старших курсах студенты стали создавать семьи. По моим наблюдениям, студенческие браки были мононациональными.

Девчонки из нашей университетской группы устраивали «вечера дружбы» с курсантами Рижского высшего военно-воздушного училища им. Алксниса. Нас, мужскую часть студенческой группы, они за серьезных кандидатов в мужья не считали. Правда, на первый «вечер дружбы» с курсантами девчонки нас попросили прийти — мало ли что могло случиться. Мы пришли, выпили с курсантами и долго мерялись знаниями в общественных науках, забыв про наших девчонок. Особенно задирались мы с Пашкой Стабниковым. До драки дело не дошло, но в следующий раз «дружить» с курсантами девчонки нас уже не приглашали.

Несколько наших однокурсниц по окончании учебы вышли замуж за выпускников авиационного училища и уехали с ними из Риги. Что же, у офицеров была красивая форма, аккуратная стрижка и хороший оклад денежного содержания. А мы с Пашкой ходили в потертых джинсах, нестриженными, вечно подтрунивали над женской частью группы и карьерные перспективы у нас были весьма сомнительными.

Наша студенческая мужская компания больше дружила с девчонками, обучающимися на филологическом факультете и факультете иностранных языков. Ребят в группах у них практически не было, и они не были такими задаваками, как экономистки. Во всяком случае на вечеринках никто из них не делал намеков на то, что все интересное может начаться только после заключения законного брака.


Общеуниверситетские вечера отдыха устраивал обычно комитет комсомола. Еще комитет комсомола организовывал работу студенческих отрядов. В мое время эту деятельность в университете курировал Айвар Лембергс. Делал он это умело и, что называется, с огоньком. Именно эти качества позволили ему стать потом руководителем комсомольской стройки на Вентспилсском припортовом заводе, а когда произошел «белый» переворот, занять пост мэра Вентспилса и превратиться в самого влиятельного олигарха Латвии. Но об этом потом, а тут хотел отметить, что в комсомольском руководстве бездельники и пустые говоруны удержаться долго не могли.

Секретари комитета комсомола и парткома университета проводили действенную работу по интернациональному воспитанию студентов, и о каких-либо этнических конфликтах между русскими и латышами за три года учебы на дневном отделении я не слышал.

Секретарями комсомольского и партийного комитетов в университете всегда были латыши. Поэтому спустя почти три десятилетия очень странно было слышать рассуждения последнего секретаря парткома университета Карла Даукшта о том, что латыши при советской власти подвергались притеснениям. Он очень злился на меня, когда я пару раз в публичных дискуссиях указал ему на явную фальшь в этих его «экспертных» оценках. А когда я вспомнил, что он защитил в университете диссертацию на звание кандидата исторических наук, которая называлась «Освещение опыта международного коммунистического движения в печати Коммунистической партии Латвии (1920-1940)», то совсем осерчал и стал клеймить меня в СМИ врагом латышского народа и независимой Латвии. Наверное, хотел так отмыться от своего интернационалистического коммунистического прошлого.

Тут отмечу, что в наш университет на специальность философия на дневное отделение студентов набирали только в группы с латышским языком обучения. В СССР специальность философа можно было получить в Московском университете, Ленинградском университете, Киевском университете — и преподавание в них шло только на русском языке. Такой порядок существовал потому, что компартия хотела контролировать подготовку людей с системным мышлением, поскольку потом их направляли работать преподавателями марксизма-ленинизма в вузы и техникумы или брали на службу в партийные органы. Почему в Латвийском университете готовили преподавателей философии на латышском языке в количестве двадцать пять — тридцать человек в год, при потребности вузов республики в одном-двух преподавателях, — было непонятно. Теперь стало ясно, что это была «тихая диверсия» местных национал-коммунистов, которые дальновидно готовили идеологические кадры для будущей «белой» Латвии.

Один мой хороший знакомый, глубоко русский по духу человек, учившийся на философском отделении университета, недавно рассказал, что преподаватели целенаправленно формировали националистические настроения в латышских студенческих группах. У них на факультете, например, не изучали курс истории КПСС, обязательный для всех других студентов. Практически все ходившие со мной на военную кафедру в университете латыши с философского факультета стали в «белой» Латвии государственными чиновниками высокого ранга или идеологами латышского национального движения.

Не отстали от них и женщины. Жанетта Озолиня, например, после получения диплома по специальности философия защитила кандидатскую диссертацию по марксистско-ленинской эстетике и преподавала курс научного коммунизма. Потом она стала главным идеологом «латышской» Латвии и успешно давила все противоречащие этой концепции проявления вольнодумства в общественных науках страны. Это был явный случай принятия человеком на себя миссии волхва, проповедующего языческую веру в то, что существуют высшие и низшие этносы.

 

---

Продолжение следует

---