Он не только стучал башмаком по трибуне

Ну, зачем Никите Сергеевичу понадобилось оплевывать своего предшественника? Большой террор прекратился буквально назавтра после смерти Сталина, людей понемногу освобождали из лагерей еще до съезда, и слово «оттепель» уже вошло в оборот. Можно было, ритуально клянясь в верности покойному вождю, полностью развернуть государственную политику — история тоталитаризма знает много подобных примеров.

Разоблачения же «культа личности» поставили безрассудного первого секретаря в незавидное положение — и потому, что у самого были руки по локоть в крови со старых времен, и потому, что опираться в Президиуме ЦК он мог только на таких, как сам, сталинских прихвостней, и потому, что оболваненному народу трудно было принять крушение образа кумира.

Пожалуй, именно тогда, на XX съезде, Хрущев и выбрал свою судьбу: бесславную отставку через восемь лет и презрительное звание «кукурузного секретаря», с которым он остался в памяти советских людей — смешной недотепа. О том, что при Хрущеве уровень жизни населения вырос больше, чем при любом другом правителе страны, что он дал колхозникам паспорта и начал массовое жилищное строительство, неблагодарные потомки предпочитают забыть.

Почему же он сделал этот доклад? Отбросим предположение, что сдуру — у политиков такого уровня ум прочно заменен аппаратным чутьем, которое не могло не предостерегать от безрассудных поступков. Значит, был стимул, заставивший преодолеть этот всепобеждающий инстинкт.

И стимулом этим были убеждения. Хрущев, как ни двусмысленно звучит это сегодня, был настоящим коммунистом. Он верил, что возглавляет самое лучшее в мире общество, что ведет его к светлой мечте человечества. А раз так, то надо перечеркнуть трагическую страницу, заклеймить того, кто скомпрометировал чудовищными преступлениями единственное верное учение — и вперед, к новым рубежам!

Искренняя приверженность идеалам гуманизма не помешала в будущем Никите Сергеичу потопить в крови восстание в Венгрии и забастовку в Новочеркасске, приказать расстрелять валютчика Рокотова, хамить поэтам и художникам. Необходимость практических действий политика всегда вступает в конфликт с красивыми идеями... Но интересно, что жестокие реалии хрущевского правления меньше влияли на состояние умов в обществе, чем романтическая риторика этой власти.


Волшебная сила конкуренции

Именно с XX съезда началось уникальное явление в жизни советского общества, которое принято называть «шестидесятые годы». Вслед за чудаковатым лидером в неизбежность лучшей жизни поверила и вся страна, а особенно интеллигенция, нормальным образом наиболее скептически настроенная часть народа. Всеобщий восторг по поводу успехов Брумеля и Гагарина, Капицы и Ландау, многотысячные толпы на поэтических концертах, комсомольские стройки без зэков и приличной зарплаты, готовность миллионов порядочных людей гордиться своей страной — ничего подобного не было никогда в советской истории.

Самое удивительное, что Советскому Союзу в этот момент единственный раз за все свое существование удался экспорт идей, точнее — экспорт настроения: «шестидесятые годы» стали понятием интернациональным. Революция на Кубе, «пражская весна», баррикады в Париже, движение хиппи — все эти очень разные явления объединяет одно: десятки миллионов людей в самых разных странах поверили, что размеренному течению жизни с ежедневной суетой есть альтернатива, что можно сделать мир более честным, добрым и справедливым.

Сегодня нам легко утверждать, что марксистский социализм экономически неконкурентоспособен по сравнению с современным постиндустриальным обществом. Точно так же в принципе маленькая лавка неконкурентоспособна в борьбе с супермаркетом — однако как-то до поры до времени торгует и мы охотно ею пользуемся. Так и существование социалистического мира в тот момент давало человечеству возможность сопоставления — и для очень многих этот выбор был неоднозначен. Недаром выдающиеся мыслители, которых теперь принято считать убежденными антикоммунистами — например, Андрей Сахаров, — видели будущее человечества в конвергенции, постепенном сближении обеих политических систем.


Вторая попытка

О Горбачеве можно сказать все то же — но куда короче. Михаил Сергеевич похож на Никиту Сергеевича как брат — такая же страсть к пустословию и похвальбе. Его реформы были так же избыточны с практической точки зрения, если исходить из приоритета укрепления собственной власти. В планах перестройки четко ощущалось стремление наконец-то начать жить по совести, основательно разругав прошлую нечестивую жизнь.

И народ снова откликнулся — миллионные тиражи журналов с разоблачительными романами, всенародные трансляции заседаний Верховного Совета, веселое горлопанство на митингах. Приличные люди даже стали в партию вступать, что было абсолютно неприемлемо при предшественниках...

Кончилось все куда быстрее и куда более глубоким фиаско: Горбачев потерял не только должность, но и страну. Если кто-то считает распад СССР положительным явлением, то давайте определимся: любое событие надо оценивать не само по себе, а в соответствии с первоначальным замыслом. Соответственно и в непопулярности сегодня Горбачев лидирует в рейтингах бывших советских вождей, обойдя даже правившего в бессознательном состоянии Черненко.

Что еще роднит наших героев — так это фигуры, пришедшие им на смену. В чем-то важном Брежнев и Ельцин похожи друг на друга как близнецы. Добродушные пьющие мужики, они оба довели до абсолюта талант удерживать власть и не уступали ее даже в состоянии глубокого маразма. То, что времена резко меняются и с мечтой о справедливой власти народ должен бесповоротно расстаться, оба дали понять не сразу, но очень жестко: танки в Праге и расстрел «Белого дома» все поставили на свои места.


А что потом?

Правда, Горбачева сменил не один Ельцин, а множество: страна раскололась, во многих молодых республиках власть меняется калейдоскопически. Но как похожи друг на друга новые начальники — что авторитарные, что демократически избранные! Как невероятно предположение, что кто-то из них способен думать не о своих интересах, а о лучшем будущем для народа! И если очень редко у народа возникают иллюзии, как на киевском Майдане, то разрушаются они уже не через годы — через месяцы.

И наши латвийские вожди, конечно, не выходят из общего ряда. Чтобы убедиться, что мы живем в застойном времени, похожем на брежневское, надо даже не на них смотреть, а сравнить нынешнее свое мироощущение с тогдашним. Острое осознание правящей несправедливости, которую мир почему-то не хочет замечать, глубокое противоречие между официальными победными реляциями и серой бедной жизнью большинства знакомых, уверенность, что смена власти никак не может привести к лучшей жизни, — все это было и тогда, и сейчас. И тогда, и сейчас было ясно, что гордиться таким государством может либо дурак, либо подхалим.

После распада СССР американский политолог Фрэнсис Фукуяма опубликовал знаменитую работу «Конец истории». Дескать, человечество уже перепробовало все возможности и остановилось на единственно правильном мироустройстве — парламентской демократии и рыночной экономике. И никакой ни с кем конвергенции...

Увы, за истекшие полтора десятилетия выяснилось, что в отсутствие былой конкуренции эта модель ведет себя не самым лучшим образом. Более того, на горизонте вырастают новые соперники, выглядящие куда более зловеще, чем социализм хрущевско-горбачевского образца: агрессивно-истерический исламский фундаментализм и роботизированное бессловесное китайское общество. Конвергенции с этими цивилизациями что-то не хочется.

...В те самые шестидесятые Александр Городницкий написал «Песню полярных летчиков». Мы и сейчас иногда поем ее в компании под глинтвейн и гитару: «Лысые романтики, воздушные бродяги, ваша жизнь — мальчишеские вечные года...» То, что романтиками могут быть полярные летчики, — это кажется естественным. То, что теми же соображениями способны руководствоваться государственные мужи, — неожиданно и непривычно. Однако на долю одного поколения такая удача выпала дважды — но народ не удержал ее, вернувшись к серой фальшивой жизни. И кто виноват?