Коля Рубцов только что закончил перепечатку рукописи своей первой книги стихов и раскладывал страницы по разделам, то и дело поглядывая на круглый обеденный стол, где в гордом одиночестве лежала последняя наша сигарета типа «Памир». Я вообще старался на нее не смотреть – курить хотелось смертельно. Закончив работу, Николай аккуратно сложил три экземпляра рукописи в папки и спрятал их в ящик письменного стола. Затем достал из верхнего ящика лезвие безопасной бритвы «Нева» и бережно разрезал сигарету на две половины.

— Покурим? – спросил он, зажигая спичку. Мы молча прикурили от огонька и жадно затянулись крепчайшим дымком дешевой сигареты. По мере того, как сгорала сигарета, в душе моей нарастало отчаяние: от стипендии (22,5 рубля в месяц) не осталось ни копейки. Мы уже третий день не посещали лекции, потому что не было денег на троллейбус.

— Сань, а Сань, — сказал Рубцов. – Ты можешь мне ответить на вопрос: на кой хрен тебе два пиджака?

У меня действительно было два пиджака, которые я, впрочем, почти никогда не носил, предпочитая свитер с протертыми до дыр локтями. И никогда не задумывался, зачем мне пиджаки вообще. Честно говоря, они мне и не были нужны.

— Считаю твое молчание знаком согласия, — подытожил Коля, надел свое безразмерное пальто, закинул за шею непомерно длинный шарф, взял под мышку один из моих пиджаков и исчез в неизвестном направлении...

О Николае Рубцове написана и опубликована прорва былей и небылиц, многие из них я читал и всегда задавался вопросом: зачем все это? Одни пытались представить его ангелом во плоти, другие – демоном в изгнании, третьи просто хотели нажиться на необычайном таланте и трагической судьбе поэта, выразителя чаяний «гонимого народа». На мой взгляд, ближе всех к истине в своих воспоминаниях, статьях, исследованиях творчества поэта подошли Вадим Кожинов, Анатолий Передреев и Станислав Куняев. Ну, может быть, еще питерский писатель Николай Коняев.

По-своему интересны и занимательны воспоминания о Рубцове его вологодских друзей – писателей Виктора Каратаева и Александра Грязнова. Но все-таки в них больше писательского вымысла, попыток идеализации Коли Рубцова, чем стремления сказать о нем правду. Я не претендую на истину в последней инстанции, но осмелюсь утверждать, что в 1962-63 годах – самых плодотворных для поэта в его зрелые годы – знал его лучше, чем кто бы то ни был. Весь этот год мы прожили с ним бок о бок в одной комнате, делили хлеб, вино и табак, при мне были написаны и на мне, в первую очередь, испробованы лучшие стихи Николая Рубцова, составляющие ныне золотой фонд русской лирики.

Мы стали соседями по комнате в литературной общаге прежде всего потому, что на нашем курсе было всего два моряка: Коля служил на Северном флоте, я на Черноморском. Рубцов был старше меня на семь лет, но и я в свои 20 был вполне самостоятельным человеком, не нуждавшимся, как некоторые, в опеке, и это тоже привлекло во мне Николая. К моему тогдашнему ученическому творчеству он относился с известной долей скепсиса, но искренне радовался каждой удачной строке. Сам того тогда не сознавая, я прошел у Николая Рубцова серьезную и бескорыстную школу поэтического мастерства.

Самый сложный вопрос – кем же был Николай Рубцов на самом деле? Люди, знавшие его близко, отдавали себе отчет в том, что Коля – неплохой актер. Он очень быстро и безошибочно оценивал любую ситуацию и умел извлечь из нее для себя хотя бы минимальную выгоду. Например, подольстить какому-нибудь студенту из числа бесчисленных кавказских джигитов, населявших нашу общагу, и в итоге пировать до утра за их столом, куда «белые люди» доступа не имели.

Помню и такой случай. Руководитель нашего творческого семинара поэт Николай Сидоренко пригласил на одно из занятий поэта Бориса Слуцкого. Я прекрасно знал, что Коля относится к его творчеству с прохладцей. Но когда Борис Абрамович стал по очереди поднимать участников семинара и спрашивать, кто их любимые поэты, Рубцов назвал его имя наряду с именами Тютчева, Фета и Баратынского. Коля знал, что именно Слуцкий через своего друга Асеева вывел на поэтическую орбиту Куняева и Передреева. Однако бывшего политрука провести было трудно. Он разгадал маленькую хитрость Рубцова, о котором был, вероятно, наслышан, и лесть осталась без желаемых последствий.

У названия книги, которую Николай Рубцов надеялся издать в «Советском писателе» была схожая история. Начинающему, пусть даже очень талантливому автору, пробиться в заблокированный живыми «классиками» «Совпис» без серьезной протекции было очень трудно, практически невозможно. А поэт Владимир Соколов, близкий друг Анатолия Передреева, а впоследствии и мой хороший друг, был в то время членом правления этого издательства. Или редсовета, не помню уже, как это называлось. Его рекомендация была бы решающей для Николая Рубцова. Так вот, как раз в это время было опубликовано прекрасное стихотворение Володи под названием «Звезда полей». Была когда-то такая «белогвардейская» песня. Вот это стихотворение:

«Звезда полей, звезда полей над отчим домом
И матери моей печальная рука...»
Осколок песни той вчера над Тихим Доном
Из чуждых уст настиг меня издалека.

И возродился мир, растленью неподвластный,
И возродилась даль во славу ржи и льна...
Нам не нужны слова в любви настолько ясной,
Что ясно только то, что жизнь у нас одна.

Подруга, мать, земля! Ты тленью не подвластна.
Не плачь, что я молчу – взрастила, так прости...
Нам не нужны слова, когда настолько ясно
Все, что друг другу мы должны произнести.

Стихи эти очень нравились Рубцову, он то и дело бормотал их строки и даже, помнится, пытался переложить на музыку. Мудрый и практичный Толик Передрееев, узнав, что у Коли никак не вырисовывается название рукописи, тут же предложил:

— Так, назови ее «Звезда полей», Соколов это оценит. Глядишь, и протолкнет тебя в «Совпис».

Название и впрямь было удачным, весьма соответствовало содержанию книги Рубцова, а сам факт, что книга «восходящей звезды» русской лирики будет носить название одного из его стихотворений, весьма обрадовал и даже взволновал скупого на похвалы Владимира Соколова. Все решилось так, как и предполагал Передреев.

Что же касалось выживания физического, то с голоду мы не помирали, да и много ли нам было надо? Жареная килька в соседнем гастрономе на «Бульваре молодых дарований» стоила всего-то 10 копеек за килограмм, конфеты-«подушечки» к чаю – 80 копеек кило, большой серый батон хлеба – 12 копеек. С куревом было труднее, но как-то обходились. «Кентов» и «Мальборо» тогда в продаже не было, а пачка «Памира» стоила 10 копеек. Впрочем, у Николая в жизни были времена и похуже. В самиздатовской книге, с которой он поступал в Литинститут, есть такие стихи:


Купите фиалки

Я в фуфаечке грязной
Шел по насыпи мола.
Вдруг призывно и страстно
Стала звать радиола:

«Купите фиалки,
Фиалки лесные.
О, купите фиалки –
Они словно живые!»

Как я рвался на море!
Бросил дом безрассудно
И в моряцкой конторе
Все просился на судно.

На буксир, на баржу ли,
Но нетрезвые, с кренцем,
Моряки хохотнули
И назвали младенцем.

Кроме моря и неба,
Кроме мокрого мола
Надо хлеба мне, хлеба,
Замолчи, радиола!

Сел я в белый автобус,
Белый, теплый, хороший.
В нем вертелась, как глобус,
Голова контролерши.

Назвала «фулиганом»,
Назвала меня «фруктом».
Как все это погано,
Эх, кондуктор, кондуктор!

Ты не требуй билета,
А свези на толкучку.
Я, как маме, за это
Поцелую вам ручку...

Вот иду я, где ругань,
Где торговля по кругу,
Где толкают друг друга
И толкают друг другу.

Рвут за каждую гайку
Русский, немец, эстонец...
О, купите фуфайку!
Я отдам – за червонец...

Не знаю, за сколько «толкнул» мой клифтик Коля, но вскоре он появился в нашей комнате — запорошенный декабрьским московским снежком, с таинственной улыбкой на лице. Он вообще страшно любил таинственность, просто обожал преподносить друзьям сюрпризы. Если у него в заначке появлялись бутылка вина, банка консервов или кусок «студенческой», по 90 копеек за килограмм, колбасы, движения Николая становились плавными, а жесты напоминали пасы знаменитого фокусника Кио, с которым он, кстати, вскоре после этих событий подрался в ресторане Центрального дома литераторов, за что был временно исключен из института. Но речь сейчас не об этом.

Операция «купите фуфайку», то есть «лишний» пиджак, прошла более чем успешно. Из необъятных карманов своего пальто Коля извлек две литровых бутылки «биомицина» — украинского крепленого вина «Бiле мiцне» (в обиходе «биомицин», или «в ротик антибиотик»), какую-то закуску, а главное – несколько пачек сигарет, причем не дерущего горло «Памира», а нежной и ароматной «Астры». Жизнь продолжалась!


Последняя встреча

Однажды перед зимними каникулами, в декабре 1962 года Коля Рубцов, не сказав ни слова, исчез на несколько дней и вернулся в приподнятом настроении — таинственный и загадочный.

— Ты знаешь, Сань, есть возможность неплохо заработать. Я тут познакомился с одной телевизионной барышней, и она заказала нам детскую новогоднюю сказку. В стихах. Самому мне не справиться – никогда не писал сказок. Поможешь? Обещают приличный гонорар. Можно будет на каникулы съездить в Николу. Куплю, наконец, дочке куклу. Посмотришь настоящую русскую зиму...

Никола – это родное село Николая на Вологодщине, где жила тогда его внебрачная дочь Лена.

Я тоже никогда не писал сказок – ни в стихах, ни в прозе. Но перспектива получить «приличный гонорар» не оставила меня равнодушным к этому предложению. Безденежье крепко взяло за глотку, на каникулы ехать было не на что, да и жрать хотелось. Я согласился.

Заказанную телевидением сказку мы сочинили за сутки. Это было, конечно, откровенное графоманство, но сценарий наш был принят (Коля отвез его на телевидение сам), и вот как-то утром, перед самым Новым, 1963 годом мы устроились в телевизионном холле перед телевизором «Темп», чтобы увидеть воплощение нашего коллективного творчества на экране. Лучше бы мы этого не делали, после просмотра мы с Николаем несколько дней не могли посмотреть друг другу в глаза. И слава Богу, что общага была совершенно пуста – все студенты разъехались по домам на каникулы и никто не увидел этого позорища. Но когда студеным январским утром Рубцов растолкал меня и сказал, что пора ехать за гонораром, весь стыд выветрился из меня мгновенно.

Центральное телевидение в то время располагалось на Шаболовке, Останкинскую башню только начинали строить. Летом по пути на Останкинские пруды мы частенько заглядывали на стройплощадку, где как бы из-под земли на глазах вырастало это фантастическое сооружение.

Окошки касс, в которых выдавали гонорар, выходили во двор телецентра. У каждой из них в терпеливом ожидании выстроилось человек по пятьдесят. Москва была погружена в морозный туман, термометр зашкаливал за 25 градусов ниже нуля. Стоя в очереди, Коля, видимо, мечтал о кукле. Я же думал о том, что, наконец, смогу себе купить зимнюю шапку.

— Как ты думаешь, сколько нам заплатят? – спросил я друга.

— Ну, уж не меньше, чем по сотне, — уверенно заявил он. – Все-таки сказка в стихах!

Нам заплатили 75 рублей. На двоих.

Но все-таки это были деньги! На них можно было и куклу купить, и шапку, и на родину Николая сгонять – в общем вагоне. Однако, разбогатев, мы прежде всего решили хоть раз по-человечески пообедать и двинулись на Белорусский вокзал, в ресторан, славившийся тогда относительной дешевизной блюд и приличной кухней. Заказали, как помню, по полной тарелке суточных щей, гречки с котлетами, селедочки с лучком и бутылку «Московской». Для двух полунищих поэтов это был не обед, а царское пиршество.

А после и куклу с мигающими глазами купили в подарок колиной дочке Лене, и зимнюю кроличью шапку за шесть рублей – для меня. И отправились на Савеловский вокзал, откуда отходили поезда на Вологду. Купили билеты.

Все было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство: ближайший состав на Вологду отходил лишь через шесть часов. Чтобы скоротать время, зашли в привокзальный кабачок. А далее – все по обычному сценарию: сдали билеты в кассу, купили на оставшиеся деньги какой-то еды и выпивки и на следующее утро очнулись у себя в общаге без копейки в кармане.

Кукла долго пылилась на тумбочке Николая, затем кто-то пририсовал ей усы, а после она вообще исчезла. Говорят, что значительно позже Рубцов все-таки осуществил свою мечту и привез дочери куклу. Но это было уже без меня. Вскоре я бросил Литинститут и вернулся в Харьков. Николай Коняев в своей книге «Николай Рубцов», вышедшей в серии ЖЭЛ, так описывает этот случай: «...Александр Черевченко, отчаявшись из-за притеснений А.Мигунова (тот не стеснялся даже устраивать обыски в комнатах общежития), уехал домой в Харьков, плюнув на институт, и здесь через два месяца его разыскал посланец ректора. Он передал Александру Черевченко записку ректора И.Н.Серегина: «Саша! Напиши заявление о переводе на заочное. Через неделю я ложусь в больницу, и оттуда меня уже не выпустят».

Все было так, да не совсем. Происки проректора Мигунова вызывали у меня не отчаяние, а отвращение, и не он был причиной моего бегства из Литинститута. Я вдруг понял, что совершенно не знаю жизни, меня тянуло к живому делу. А тут из «Лензмины», харьковской «молодежки», пришло письмо, в котором ребята сообщали, что есть вакансия, что меня там ждут. Неистребимые противоречия между газетной и литературной работой известны многим писателям, а я к тому времени уже попробовал газетного «наркотика» и принял свое решение.

Через пару месяцев ко мне в Харьков действительно приехал мой большой друг и однокашник, мурманский поэт Володя Смирнов с запиской от ректора. Иван Николаевич Серегин (светлая ему память!) был болен белокровием, которое настигло его еще в войне с Финляндией. Он успел подписать мое заявление.

Последняя наша встреча с Николаем Рубцовым состоялась летом 1964 года, я тогда уже учился на заочном отделении и мало что знал о его мытарствах и проблемах.

Приехав на экзаменационную сессию, я встретился с Анатолием Передреевым и двумя однокурсниками – магаданскими поэтами Альбертом Адамовым и Анатолием Пчелкиным. В то время мы крепко сдружились. И, с легкой руки Передреева, даже организовали «великую армаду»: сам он стал «крейсером «Варягом», я – «Броненосцем Потемкиным», Альберт Адамов – «Ковчегом», а Толе Пчелкину досталась скромная роль героической канонерской лодки «Кореец. Это, конечно же, была игра. Накупив выпивки и закуски, мы поехали в общежитие Литинститута – искать Колю Рубцова. Он должен был занять достойное место в этой «армаде».

Николай был уже крепко пьян и взвинчен. Однако, увидев нас с Толей – магаданских ребят он не знал, — вроде бы успокоился. Передреев как раз в это время работал над нашумевшей в свое время статьей о Борисе Пастернаке, и по дороге все мы говорили об этом поэте. В разгар веселья Альберт Адамов, как бы в продолжение этого разговора, стал читать на память одно из стихотворений Бориса Леонидовича. И вдруг Николай, до этого мирно дремавший за столом и не принимавший участия в нашей беседе, схватил кухонный нож и ударил Альберта под ключицу...

К счастью, отец первой жены Адамова был в то время ведущим профессором в институте им. Склифосовского, куда «скорая» доставила Альберта. Благодаря этому удалось избежать обязательного в таких случаях вмешательства милиции. Говорят, что Николай Рубцов тяжело переживал случившееся, но я этого не видел. Это была наша последняя встреча.

О дальнейшей судьбе и трагической гибели поэта я знаю лишь то, что написано в воспоминаниях его друзей и книгах биографов. Жизнь разбросала нас в разные стороны, но тепло нашей недолгой дружбы греет меня по сей день.