---

☞ Начало здесь

---

 


Эдвард Мэттью Хейл. «После набега»
 

---

 
 
Над многочисленными до поры ресурсно-замкнутыми родо-племенными организмами на пути “из варяг в греки” возвысилось коммерческое предприятие “Русь инкорпорэйтед” во главе с иностранными менеджерами, монополизировавшими обмен местных ресурсов на предметы роскоши и прочие продукты византийских и арабских высоких технологий.
 
Его положение “над” местными родо-племенными структурами способствовало формированию соответствующего отчуждённого отношения к “аборигенам” как к товару. Работорговля у членов этой корпорации видимо перестала вызывать моральные проблемы, как не было с этим моральных проблем и у потребителей рабского труда в тогдашнем “цивилизованном мире” — Византии и мусульманском Востоке.

Усиливающееся ощущение отчуждённости и “избранности”, позволяющее пренебрегать традиционными моральными нормами, приводило и к складыванию у “руси” особой идентичности — местного аналога библейского “избранного народа”¹, и к “переоценке ценностей”, завершающейся принятием какой-либо из монотеистических конфессий.
 
Идеологическим оформлением этой первой в нашей истории “перестройки” и стало Владимирово “крещение Руси”. Что до самого “равноапостольного”, то здесь едва ли можно избежать ассоциаций с Горбачёвым.
 

Таким образом, оказывается, что русскость у самых своих истоков формировалась как идентичность элитной компрадорской группы, принесшей на путь “из варяг в греки” название “русь”. В этой новой идентичности “русскость” неразрывно сплелась с православием и антиобщинным индивидуализмом западоподобного типа. Это делает понятным, почему в дальнейшем Русь не порождала никаких альтернатив “западным ценностям”.
 

 
Поэтому произрастания антизападных настроений и выдвижения альтернативных Западу проектов логично было бы ожидать на почве нерусской и неправославной, или, по крайней мере, русской и православной в минимальной степени. По Рустему Вахитову, такой проект является “консервативной революцией”, воссоздающей ресурсно-замкнутое государство и возвращающей элиту из компрадорского состояния в состояние служилое.

Правда, как утверждает Вахитов, эта политико-экономическая революция не всегда сопровождается последовательной “переоценкой ценностей” и не всегда находит последовательно антизападное идеологическое оформление. Но тенденция к такому оформлению не может в такой революции не присутствовать, так как надстройка общества по своей природе должна хотя бы в какой-то степени отражать его базис.
 
В истории Руси и России было несколько попыток такой революции, в разной мере успешных и сопровождавшихся в разной степени ревизией и ре-/деконструкцией ценностной базы общества и его идентичности. И каждый раз попытки эти исходили от социально-политических сил, чья русскость и православность были как минимум сомнительными и недостаточно выраженными.

По понятной причине эти силы должны были исходить из социальных страт и регионов, удалённых от центров торговой цивилизации — из народных низов или с периферийных территорий.
 

Литовская альтернатива


 

Одна из первых таких попыток исходила именно из далёкой окраины Руси — от маленького этноса литовцев. В войнах с русскими, поляками и немецкими духовно-рыцарскими корпорациями Литва защищала своей собственный цивилизационный проект — антикомпрадорский и антиэлитарный, альтернативный и Западу, и Руси.

Оставшись, благодаря нахождению вдали от магистрального торгового пути “из варяг в греки”, последним осколком варварского мира Северной Европы, Литва была типичным ресурсно-замкнутым обществом с солидарным и эгалитарным устройством — “военной демократией” крестьянских общин. Это устройство получало сакральную санкцию от жрецов балтской религии — классически космоцентристского мировоззрения.
 
Как и все ресурсно-замкнутые общества, для поддержания автаркийности во враждебном окружении Литва была вынуждена стремиться к территориальному расширению.

При этом важно понимать качественные отличия этого расширения от более ранней колонизации Восточной Европы “русью”-варягами-викингами. Последние были скорее бандами асоциальных элементов, выпавших из своих социальных систем и ищущих лишь собственной выгоды. А литовская экспансия осуществлялась на благо всего общества Литвы силами племенных ополчений и под руководством законных правителей-кунигасов.

И как все общества, организованные по принципу холизма, как единое целое, как единый социальный и мировоззренческий “космос”, экспансия для литовцев означала интеграцию новоприобретённых территорий в качестве равноправных частей этого “космоса”. А не эксплуатацию их, как это делали торговые цивилизации.

Иными словами, литовская экспансия была благом не только для самой Литвы, но и для других народов, попавших под её власть.
 
Для Руси интеграция в “Литовский Мир” означала усиление элементов или атавизмов старого дорусского социального устройства, соответствующего ему политеистического общинного мировоззрения и местных нерусских идентичностей. В том числе и возвращение к модели автаркической государственности, разрыв колониальной зависимости от экспорта ресурсов и замена компрадорской элиты на служилую.
 
С переходом под литовскую власть кабальные торговые связи с Византией если и не прервались полностью, то значительно сократились. Упадок византийской торговли подкосил и без того шаткие позиции непопулярной в народе русской княжеско-боярской олигархии. По словам петербургского историка Николая Николаева,
 

«это проявлялось в повсеместном падении княжеских престолов Рюриковичей и переходе власти к литовским династам. Белорусско-литовские летописи единодушно свидетельствуют о мирном характере процесса — население просто отрекалось, выталкивало Рюриковичей, которые давно стали символом краха и позора, слабости и бессмысленной жестокости, единства, но единства насквозь фальшивого, единства постоянных войн и крови и при этом полного бессилия и даже раболепия перед внешним врагом»².

 
Литуанизация русских территорий отразилась и на идентичности их населения: воины из брянских земель, участвовашие в Куликовской битве, воспринимаются восточнорусским летописцем как «храбрые литовцы»³.
 
Но литовская “консервативная революция” на Руси так и не получила смыслового завершения в виде окончательной “переоценки ценностей”, полного разрыва с монотеизмом и официального возвращения к космоцентристской религии предков.

Отчасти из-за веротерпимости литовских правителей и нежелания вмешиваться во внутренние дела русских уделов. Отчасти из-за того, что прозападная элитная “перестройка” вскоре случилась и в самой Литве: перспектива обогащения через обмен богатств Родины на импорт “западных ценностей” в формате польского католицизма и шляхетских “золотых вольностей” в какой-то момент показалась литовской боярской верхушке соблазнительней независимости.
 

Крестьянско-казацкая альтернатива


 

В дальнейшем носителями консервативно-революционных настроений на Руси выступали крестьянство и казачество, сохранявшие традиционный солидарный тип жизнеустройства — общину, в отличие от всё более эволюционирующей в сторону западной “гражданской нации” княжеско-боярской верхушки.

Консерватизму этих социальных слоёв способствовало их удалённое положение от компрадорских элит: проживание крестьянства вдали от городов, казачества — по окраинам страны. А также минимальное общение с православным духовенством — основным транслятором идеологии компрадоров. В случае с крестьянством дополнительным фактором было то, что оно было наиболее страдающей стороной в колониальных схемах русских компрадоров и их “западных партнёров”.
 
Именно из этой народной толщи, наиболее чуждой паразитическому образу жизни русских элит и наименее затронутой церковной идеологией, и исходила идеологическая повестка многочисленных крестьянско-казацких войн и антицерковных религиозных движений, озвучивавшая требования солидаризации общества, реорганизации всего государства и церкви по модели крестьянской общины.
 
Официальная РПЦ по понятным причинам не могла дать на это идеологической санкции. Поэтому консервативно-революционная программа формулировалась на основе традиционных идеалов народных “низов”, имеющих нехристианское происхождение. Даже если они представали во внешне христианизированном обличии, как в старообрядческих движениях. Историк староверия Пыжиков показал, что оно, особенно в беспоповских “толках”, благодаря своей близости социальным низам и оторванности от православного клира, носителя византийских традиций, сохраняло многие глубинные пласты народного сознания, идущие от дохристианских времён⁴.
 
Но если в религиозном отношении православность консервативных народных низов как минимум под большим сомнением, то с их национальной и этнической идентичностью вопросов ещё больше. По крайней мере крестьяне Северо-Западного края Российской империи ещё в начале прошлого века русскими себя не считали:
 

«есть немало белоруссов, которые под словом «pyccкиe» разумеют староверов, издавна живущих в Западном крае. А если вы к таким белоруссам обратитесь с вопросом — кто они такие в смысле национальности, то очень многие вам только и могут сказать, что они «тутэйшие», т.е. здешние… И к вашему заявлению, что они русские или белоруссы, они отнесутся довольно скептически: называй, дескать, как хочешь»⁵.

 

«Крестьяне нашей губернии не называют себя ни русскими, ни белоруссами… Великоруссов крестьяне наши зовут казаками, москалями и русаками»⁶.

 
Подобным образом дела обстояли и на Дону:
 

«Казак называет русским только великоросса, малоросса же величает просто хохлом. «Стояли в России, ходили в хохлатчину, вернулись на Дон», говорят казаки. Да и сами великороссы и малороссы (Слободской Украины) на вопрос: «откуда вы» — всегда отвечают: «мы из России, а пришли к вам на Дон»⁷.

 

«Под словом «Россия» казаки и до сих пор не представляют себе и Донской области. Россия и Дон для них понятия, исключающие друг друга. В разговоре не с казаком они обыкновенно говорят «У вас в России — у нас на Дону». Точно также и слово «русский» они всегда противополагают слову «казак». Регулярные войска они всегда называют русскими войсками. Если предложить любому казаку вопрос: «разве Вы не русский?» Он всегда ответит: нет, я казак!»… Под словом «русский» казаки уразумеют собственно великоросса, или всякого не казака, говорящего великорусским говором. Говорящих же по-малорусски, или только с малорусским акцентом, называют обыкновенно хохлами. С таким значением употребляют в разговоре слова «Россия» и «русский» не только простые казаки, но, в силу вековой привычки, и образованные»⁸.

 
Нечто похожее встречаем и в тогдашней Польше, где “поляками” в те времена называли только шляхту. «Поляки это те, кто работать отвык. А мы — мазуры» — так обыкновенно отвечали крестьяне из-под Варшавы на вопрос об их национальности⁹.
 
Весьма вероятным выглядит предположение, что до совсем недавнего времени русская и польская идентичность не имели в России и Польше общенационального масштаба, будучи достоянием лишь высших классов. И основной конфликт ценностей происходил не между ними, а между народами этих стран и западной цивилизацией. Русская и польская средневековые империи интегрировались в эту цивилизацию, как её эксплуатируемая периферия, а “русскость” и “польскость” были вариациями единой колониальной стратегии Запада по легитимации закабаления народов этих периферийных недо-империй руками своих местных агентов-компрадоров — русской и польской аристократии.
 
Насколько эта стратегия была успешной можно судить по тому, что вплоть до советской эпохи практически не было успешных попыток устранить компрадоров и избавиться от полуколониальной зависимости. Кроме разве что опричнины Ивана Грозного. Реформы Петра І в этом смысле не кажутся мне успешными.
 

Советская альтернатива
 



Во всяком случае советский проект сделал наиболее мощную заявку на уничтожение компрадорских элит и достижение автаркии относительно Запада. Но социальная революция предполагает революционные изменения и в сфере ценностей и связанных с ними идентичностей.

Революция якобинцев стёрла многочисленные этнические общности средневековой французской короны, заменив их “единой и неделимой” буржуазной нацией — якобинская концепция “la nation une et indivisible”. Значит, антибуржуазная революция должна быть направлена и против буржуазной нации, и против легитимирующих её смысловых стратегий, и против порождающих эти стратегии институций — религиозных в том числе. Эрнст Юнгер прямо говорит о несовместимости христианства с пролетарской цивилизацией техники:
 

«там, где сословие священников отождествляет царство техники с царством сатаны, в них говорит еще более глубокий инстинкт, чем там, где они устанавливают микрофон рядом с Телом Христовым»¹⁰.

 
В этом свете и нужно воспринимать такие аспекты внутренней политики ранних большевиков, как их радикальная антицерковность и пресловутая “русофобия”. Сюда же следует отнести и попытки создания новой рабоче-крестьянской “советской” идентичности взамен буржуазно-дворянской русской, и стратегию форсированного нациестроительства для “малых” и “отсталых” этносов, в том числе и такое страшное с точки зрения русских националистов “преступление” советской власти, как создание белорусской и украинской советских наций.




 
Здесь не место пускаться в пространные рассуждения, почему эти начинания большевиков так и не вылились в последовательную консервативную революцию в сфере смыслов и идентичностей. Отчасти, видимо, по той причине, что официальная советская идеология, марксизм, считала область духовного второстепенной, сосредотачиваясь на материальной экономической основе общества. Парадоксальным выглядело и то, что антизападный по сути проект объявил своей опорой идеологию, импортированную с Запада.
 
Попытки некоторых наиболее проницательных советских идеологов-“богоискателей” Луначарского, Богданова, Бонч-Бруевича — расширить советский мировоззренческий багаж, дополнив марксизм новой религией, обожествлявшей не “свободную личность”, а человечество, успеха не имели, оставшись причудой группы чудаков-интеллигентов.

Но свято место пусто не бывает. Под покровом марксистского официоза, всё более превращавшегося в оторванный от реальности набор мёртвых догм, тихой сапой шло “православное возрождение” и реанимация тесно связанного с ним русского национализма.

Последний, с его ностальгическим культом дворянской “России которую мы потеряли” казался позднесоветскому обывателю более привлекательным, чем производившая впечатление слишком простецкой пролетарская советскость.

Созданный вокруг русского клерикального национализма диссидентствующими гуманитариями заманчивый флёр подпольности послужил перерастанию его в модное поветрие сначала для молодой поросли советской партократии, “золотой молодёжи”, а потом — и для широких кругов интеллигенции. Что создало идеологическое обеспечение и массовую социальную базу “перестройке”.
 

В итоге советская идентичность, имея глубокие корни в народе, так не смогла полностью вытеснить русскую, ставшую фундаментом постсоветского “национального возрождения” России в привычном для неё статусе западной полуколонии.
 

 
Реанимация русского и других национализмов на пространстве соцлагеря влекла за собой пробуждение и всех сопутствующих им мифов и фобий со свойственным им конфликтогенным потенциалом.

И мало где ещё было накоплено столько подобных фобий, сколько за многовековую историю русско-польских отношений. Вернее, за историю отношений польской шляхты с русским дворянством. Мобилизация под лозунгами “единой польской нации” дала польским панам возможность в 1919 году защитить свою власть над своими крестьянами-“хлопами” руками самих же “хлопов”, громивших на Висле армии Тухачевского, состоявшие из таких же крестьян.
 
Собственно этот новый извод национализма, сложившийся в индустриальную эпоху, тем и отличается от своих буржуазно-аристократических предшественников, что транслирует фобии, свойственные прежде одним элитам, в народную массу для того, чтобы народ был готов защищать интересы “своих” элит и умирать за них на войне как за свои собственные.
 

Контуры перспективы
 
Коль скоро историческая русско-польская распря была и продолжает оставаться конфликтом элитных интересов, а не ценностей, то здесь не может быть речи о каком-то постоянном “примирении”.

Ценностное поле буржуазной цивилизации, в котором выросли русский и польский национализмы, по своей природе заряжено на конфликт — ведь пресловутая “конкуренция” возведена буржуазным духом в статус непререкаемой святыни. Интересы двух конкурирующих субъектов не могут быть навсегда примирены, а лишь согласованы, и то временно, пока они объединены борьбой против враждебных интересов некоего третьего лица. А такой объединяющей угрозы “Русский Мир” и его польский конкурент не имели и не имеют.
 
Значит внутри Беларуси национализмы русский, польский и их местный гибридизированный подвид — белорусский — могут работать только на подрыв государственности. А в рамках мир-системы конкуренция между компрадорами периферии поддерживает “управляемый хаос”¹¹ на её территории, что упрощает её эксплуатацию “золотым миллиардом”.
 
Реальное ценностное и мировоззренческое противостояние существует только между Западом и советским жизнеустройством, но оно настолько фундаментально, что примирение между ними вряд ли возможно. Прежде всего, из-за того, что западная цивилизация не может существовать не расширяясь постоянно. «Экспансия — это всё», — сказал знаменитый британский колонизатор сэр Сесил Родс,
 

«и впал в отчаяние, ибо каждую ночь он видел над собой «эти звезды... эти необъятные миры, которых нам никогда не достичь. Я аннексировал бы планеты, если бы мог»¹².

 
Советизм, инерция которого по-прежнему определяет многое в современной Беларуси и даже в России, был далеко не таким экспансивным, хотя и нуждался в определённом территориальном росте, как и всякое другое ресурсно-замкнутое общество. Но советское мировоззрение, в отличие от западного, вполне допускало, что по достижении определённых границ нужды в дальнейшем территориальном расширении может и не быть. То есть, возможно предположить, что в своей экспансии советский строй мог бы и может в будущем достичь таких границ, в которых он станет настолько самодостаточным, что сможет навязать Западу “мирное сосуществование”.
 
Понятно, что на подобное “принуждение к миру” способна геополитическая “Big Power”, на порядки превосходящая возможности не только современной Республики Беларусь, но и Российской Федерации. Достижение такого уровня невозможно, пока постсоветские страны находятся в статусе полуколоний Запада.
 
Русские и польские ценности в их традиционной форме работают только на воспроизводство этой привычной для Восточной Европы роли, поэтому даже если их “примирение” и возможно — будь то в локальном варианте, ограничиваясь территорией одной Беларуси, или в глобальном, в виде гипотетического союза России с Польшей — то по большому счёту оно ничего не изменит. В перспективе сохранение периферийного статуса в рамках глобальной системы ведёт только к деградации. Будут ли при этом сохраняться формальные признаки государственности или нет — не так уж важно.
 
Следовательно, никакого примирения с силами, работающими на воспроизведение этой порочной “традиции”, в том числе с русским, польским и белорусским компрадорскими национализмами, быть не должно. В отношении этих агентов западного влияния необходимо только вытеснение и подавление.
 
В перспективе это может принять радикальную форму полной деконструкции русской, польской и других идентичностей, доставшихся народам Восточной Европы в наследство от поколений компрадоров. Возможен и более мягкий вариант — переформатирование этих, ставших уже привычными образов коллективного прошлого, с очисткой их от всего накопившегося буржуазно-аристократического, христианского и националистического багажа.




 
Собственно в советскую эпоху присутствовали попытки сочетания обоих этих вариантов: и радикального — с культивированием советской идентичности, уходящей корнями в прямую демократию крестьянских общинных сходок-“советов”, и умеренного — с “перековкой” русской буржуазно-аристократической формы и подгонкой её под социалистическое содержание.




 
Но, несмотря на провозглашённое советскими идеологами “отреченье от старого мира” полной ревизии националистической мифологии с освобождением от её фобий и предрассудков так и не произошло. Советская политика в области истории и идентичностей осталась во многом двойственной и непоследовательной, вступая в частые компромиссы с разнообразными малыми и большими национализмами, что сыграло в деградации первого советского проекта роль далеко не последнюю.
 
Задача формулирования и проведения адекватной политики идентичности осталась в наследство от СССР не только нам, но и всем странам периферии мирового капитализма. Вопрос этот далеко не праздный: от его решения периферийными странами напрямую зависит достижение ими независимости от центра глобальной системы. Если самим не заниматься формированием своих идентичностей — их будут формировать за нас и навязывать нам “западные партнёры”, сталкивая нас лбами через эти управляемые идентичности.
 
В области исторической политики в нашем регионе это означало бы отказ от бесполезных попыток искать в многочисленных русско-польских войнах “свою” сторону. Вернее, отказ от восприятия их в дуалистическом ключе, как конфликтов двух сторон — “Русского” и “Польского мира”. Открытие в этих конфликтах третьей стороны — огромного многонационального крестьянского Мира, чьи нужды и чаяния никоим образом не совпадали ни с русско-боярскими, ни с польско-шляхетскими.




 
В области геополитики Беларусь и соседние территории могут быть переосмыслены не как пограничные между русским и польским элементом, а как фронтир буржуазного Запада и антибуржуазной рабоче-крестьянской Евразии. Их контакт и конфликт — главная ось истории региона. По отношению к ней все остальные местные идентичности — в их числе русская и польская — вторичны, и восприниматься должны прежде всего через призму этого фундаментального столкновения цивилизаций.
 
Надо ясно отдавать себе отчёт, что в теперешних условиях нельзя ограничиваться единственно задачей “выживания”¹³. Как говорила кэрроловская Чёрная Королева: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее!» Без развития нельзя сохранить независимость, а попав в единожды кабалу, о развитии можно забыть. Столыпин в своё время мечтал о пресловутых «20 годах покоя», чтобы страна успела совершить рывок. И хотя без компромиссов здесь не обойтись, обеспечение внутреннего спокойствия не может сводиться единственно к “примирительной” стратегии.

Надо ясно сознавать, что там, где компромисс невозможен, единственная правильная стратегия — наступательная: без подавления и ассимиляции прозападных идентичностей и идеологий они неизбежно будут играть подрывную роль. И, наоборот, там, где мы имеем дело с культурно близкими идентичностями, надо, не ограничиваясь временными компромиссами, задавать им общецивилизационную ценностную рамку¹⁴, которая будет служить основой для поддержания долговременной стабильности, и в границах которой будут гаситься все внутренние конфликты.

В противном случае любые самые незначительные межнациональные и межрелигиозные трения могут использоваться Западом для инспирирования “управляемого хаоса”, ставящего крест не только на развитии, но и на выживании.
 

В ситуации, когда наш фронтирный регион вынужден решать проблему собственной геополитической нестабильности, все дестабилизирующие факторы должны быть устранены. Более того, в нашу глобальную эпоху таким цивилизационным фронтиром является, по большому счёту, вся периферия мирового капитализма. Между компрадорскими элитами всех периферийных стран и их народами — цивилизационная пропасть. Компрадоры не принадлежат своей стране, они являются частью глобального Запада. Это ставит сегодня проблему цивилизационной турбулентности перед всем эксплуатируемым Западом человечеством, в том числе и перед его постсоветской “евразийской” частью.
 

 
Решение этой проблемы лежит в плоскости не примирения всех и вся, а в решительном разрыве со всем историческим наследием, закрепляющим и воспроизводящим в культуре наших народов зависимость и отсталость. Развитие невозможно без достижения полной самодостаточности и независимости от глобального Капитала. В будущее надо брать лишь то, что обеспечит перспективу такой независимости.

Только очистившись от своих родимых пятен — приобретённых за многие столетия элитаристских, антиплебейских и индивидуалистических установок, — русская и польская идентичности могут иметь будущее в независимой от Запада Большой Евразии.
 
Вышиванки, шляхетские слуцкие пояса, колдуны графа Тышкевича, дворцы польских магнатов и традиции псовой охоты русских вельмож достойны украшать общеевразийское культурное разноцветье. Но нельзя смотреть сквозь пальцы на попытки их реинтерпретации в социально-расистском духе, когда из них пытаются создавать символы превосходства “европейских литвинов” над “ордынскими москалями”, “цивилизованных” панов и бар над “сиволапыми” мужиками, просвещённых “русских европейцев” над “дремучими” советскими “ватниками”.
 

 

---

ПРИМЕЧАНИЯ
 
1 Христианство, ислам, иудаизм и протонациональные и национальные дискурсы в истории Европы. Межсессионный семинар. 2008. Сессия 4. «Святая Русь» и Русь как «Новый Израиль», Москва — «Третий Рим»: конфессия, natio и протонациональные дискурсы в восточнославянских культурах X— XVII вв.
2 Мікалай Нікалаеў. Гісторыя беларускай кнігі ў 2 тамах / М. Нікалаеў. Том І. Кніжная культура Вялікага княства Літоўскага. — Мн.: Беларуская энцыклапедыя імя П. Броўкі, 2009. — С. 29
3  «Задонщина. Слово о великом князе Дмитрии Ивановиче и о брате его, князе Владимире Андреевиче, как победили супостата своего царя Мамая»
4 Александр Пыжиков. Грани русского раскола. Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года. — М.: Древлехранилище, 2013. — С. 423-463, 582-626
5 Адам Богданович. Пережитки древнего миросозерцания у белоруссов. Этнографический очерк / А. Е. Богданович / Отв. ред. О. А. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015. — С. 13
6 Павел Шейн. Материалы для изучения быта и языка русского населения Сeверо-Западного края / П. Шейн. Т. III. — СПб.: тип. Имп. АН, 1902. — С. 97-98
7 Евграф Савельев. Типы донских казаков и особенности их говора
8 В. Соловьев. Особенности говора донских казаков. — СПб.: тип. Имп. АН, 1900. — С. 1-2
9 Вацлаў Ластоўскі. Прыгоды Панаса і Тараса / В. Ластоўскі. Выбраныя творы. — Мн.: Беларускі кнігазбор, 1997. — 501 с.;
10 Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт / Э. Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли. — М.: Наука, 2002. — 539 с.
11 Максим Васильев. “Управляемый хаос” как технология неоколониального передела мира
12 Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма
13 Аляксандр Белы. Вслух непровозглашённый «русско-польский» компромисс как основа выживания Беларуси
14 Алексей Дзермант. Евразийские ценности: миф или реальность? Безопасность. Справедливость. Развитие