Дорогие наши одноклубницы! Сегодня объединенный мужской коллектив сразу двух порталов — IMHOclub.lv и Gazeta.lv — желает вам любви и счастья! Ну и как в такой день да без двух баянов про Муню?


 
История с гражданской войной приключилась однажды жарким летом в Пушкинских Горах... Впрочем, надо бы сначала рассказать вам о Языкове.
 
Итак, было жарко. Парило. Одиноко бредя из Михайловского в Тригорское, вышел я к знаменитым Трем соснам. Там за изгородью, защищающей сосны от напора туристов, стоит щит с пушкинскими стихами про «племя младое, незнакомое». В то лето возле щита стоял Языков и хохотал.
 
— Послушай-ка, что написали, — позвал он, будто знал меня сто лет, развернул листок и прочел какие-то развеселые стишата. Похохотали вместе. После чего листок был им аккуратно свернут и возвращен за раму, к которой крепится щит.
 
— Тут народный почтовый ящик... И чего только не пишут! Языков, — представился он, сделав облагораживающее ударение на букву «ы». Так я познакомился с прапрапраправнуком поэта — друга Пушкина.
 
Поскольку нынешний Языков был в четном поколении, природа на нем отдохнуть не смогла. Языков был чертовски талантлив. И тоже был поэтом. Хотя на поэта не походил ничуть — 190 см роста, плечи как две наковальни, кулачищи размером с булыжники. Удивительно, что при такой физической мощи он из всех видов спорта признавал только один единственный — шашки. Но о них чуть позже.
 
— А ты куда движешься? — спросил Языков, откровенно намереваясь составить компанию.
 
— В Тригорское.
 
— Э, нет, пожалуй, не дойдем... Давай-ка, завернем ко мне.
 
Перейдя мост через Сороть, мы берегом вышли к его одиноко стоявшей палатке. И тут же врезал ливень.
 
— Это что же, тут не воруют? — спросил я, забираясь в нагретое брезентовое чрево.
 
— А это? — ткнул Языков в фанерку, на которой каллиграфическим почерком было написано: «Товарищ, верь, 150 гр. пластита образуют воронку диаметром 1,5 м». — Ты в шашки играешь?
 
Я и забыл, когда последний раз брал в руки шашки. Но Языков уже расправлял сложенный вчетверо кусок моющихся обоев в шашечку. Затем высыпал горстку редиски. Разрезал каждую пополам и выстроил из половинок исходную позицию — красные и белые. Вынул две рюмашки и откупорил бутылку водки. И мы стали играть. Как только бралась очередная пара «шашек», мы молча чокались и закусывали жертвами, посолив их крупной солью.
 

 
Игра была необычной еще и тем, что число клеток на поле было не 64 и не 100, а 81. Оказывается, родилось это число нечаянно. Когда Языков стал вырезать из обоев походную шашечную доску, то просчитался, и у него получилась доска не 10х10, а 9х9. А что, подумал Языков, даже интересно...  А поскольку «шашки» были белые и красные, то называлась игра «Гражданская война на обоях», сокращенно ГВнО.
 
Прекрасно освоив нестандартную стратегию игры, Языков выигрывал у всех, даже у мастеров, ошалело глядевших на 81 клетку. Впрочем, не исключено, что проигрывали мастера еще и потому, что правила игры в ГВнО позволяли играть только редиской и только под водочку...
 
Не найдя равных себе, Языков купил у подземном переходе метро пару ярко красных корочек с надписью «Удостоверение» и в одни корочки вклеил выведенную на принтер красивую бумагу, из которой следовало, что он, Владимир Языков, является чемпионом мира по шашкам по версии ГВнО. Во вторые корочки была вклеена такая же бумага, но в ней графа ФИО была не заполнена: Языков полагал вручить «Удостоверение» тому, кто его обыграет. Затверждала чемпионство красная гербовая печать, и лишь очень внимательный глаз мог заметить, что головы византийской чудо-птицы смотрят почему-то в одну сторону...
 
Большим приколистом был Языков. И еще он был великим компьютерщиком. Но об этом чуть позже, а пока расскажу, каким он был поэтом.

   
Стихи у него рождались мгновенно, но какие-то дюже нежные, вовсе не соответствующие его богатырскому облику. Судите сами: наигравшись в гражданскую войну, ложимся мы головами ко входу в палатку, умиротворенно покуриваем. Языков, щурясь, всматривается в заштрихованную дождем даль и сходу, без помарок, изумительно красивым почерком выводит в блокнотике:
 
Рожь намокла, клонится, на дороге топь,
И ржаная сыплется на дорогу дробь.
Окуная в лужины тонкий посошок,
Бродит в поле вымокший дождик-пастушок.
 
Не успел он точку поставить, как прямо из дождя возникло и перед нами на корточки присело насквозь вымокшее существо в сарафане, с рюкзачком за спиной и с полиэтиленовым пакетом на голове.
 
— Можно я у вас дождь п-пережду.
 
— Залезай, — отодвинулся в сторону Языков, и в наше тихое мужское бытие вползла женщина. Забилась в уголок, притихла, но зубы у нее так громко лязгали, что Языков не выдержал:
 
— Там в углу тельняшка — переоденься.
 
Возникла пауза, но не сильно долгая. Послышалось шуршание одежек. Языков налил недоигранной водки и протянул рюмашку за спину. На сей раз паузы не последовало.
 
— Я тоже покурить хочу, м-можно?
 
— В помещении у нас не курят.
 
 
Мы с Языковым задвинулись в глубину палатки, а существо в тельнике до пят, уселось у входа. Светлые волосы стянуты в хвостик, тоненькая шея, высокий лоб, носик, губки — все так себе. Разве что ресницы роскошные, длиннющие...
 
Языков толкнул меня в бок. Я поначалу подумал, что он предлагает и мне поизучать узор кружев на трусиках, сохнущих как раз над нашими головами, но он кивнул на висящий рюкзачок. Там на клапане аккуратным девичьим почерком было выведено: «Осколочная граната Ф-1 даже очень крупного самца делит на множество мелких фрагментов». И из-под клапана что-то округло выпирало.
 
— Откуда ты? — спросил я пришелицу.
 
— Из Латвии, из Риги.
 
Языков удивленно и с нехорошим подозрением посмотрел на меня.
 
— Ну, а что тут такого, — успокоил я его, — от нашей границы до могилы Пушкина всего-то 70 километров.
 
— Да, Пушкин нам — ближе всех, — поддержала меня девчонка, но смотрела почему-то на Языкова. — Ну а ты откуда?
 
— Я издалека. Из Москвы. Это отсюда километрах в семистах будет...
 
— Да, вы от Пушкина дальше... Меня зовут Муня.
 
Так мы с Муней и познакомились.
 
   
Языков — большой любитель ловли рыбы на спиннинг. Он спозаранок уходил вдоль Сороти, возвращаясь только к обеду. Рыбы, как правило, не приносил. Я же любитель ходить по усадьбам, со смотрителями беседовать, торчать у стендов с пушкинскими рукописями, разбирая перечеркнутые, надписанные и вновь зачеркнутые строчки. А Муня оказалась любительницей ходить просто так, в первом пришедшем на ум направлении. Пробовал ее Языков к рыбалке приучить — не приучилась, потому как пойманной рыбины боялась. Рыбу чистить учил — не научилась, потому как жалела ее. Вроде неумеха, но костер поутру всегда разжигала с одной спички (говорила, дед-фронтовик научил), у Языкова так не получалось, у меня тем более.
 

 
— Муня, а ты в шашки, случайно, не играешь? — вяло спросил как-то вечерком чемпион мира.
 
— Так, немного, — тоже вяло отозвалась Муня.
 
— О! — и Языков исчез в палатке. Разложил свои клетчатые обои, нарезал редиски, прикинул что-то в уме, но бутылку открывать не стал... А чтобы дать фору новичку и показать класс своей игры, взял спиннинг и спустился к реке, небрежно предложив Муне сыграть с ним вслепую. Муня пожала плечиком.
 
— Ну, так я пошла: с g3 на f4.
 
— А я с с7 — на d6! — донеслось с берега.
 
Но уже где-то на седьмом ходу Языков спиннинг бросил, поднялся к палатке, уставился в обои и надолго задумался... А когда на двадцатом ходу Муня провела в дамки вторую редиску, ушел в палатку и стал там возиться.
 
— Как твое настоящее имя и как фамилия? — спросил он таким могильным голосом, что Муня тут же все и назвала.
 
Языков вышел с «Удостоверением» и молча пожал Муне руку. А на следующий день сказал, что ему срочно надо в Москву.
 
   
Так мы встречались в Пушкинских Горах не один год. Я останавливался то в гостинице, то у пушкиногорских друзей. И Муня нашла подругу, у которой и жила, неподалеку от турбазы. А вот Языков упорно ставил палатку на своем постоянном месте.
 
Странно, но в Риге мы с Муней почти не пересекались, о поездке в Пушкинские Горы ни с ней, ни с Языковым не договаривались. Но стоило кому-то из нас там появиться — приезжали и остальные. Я искренно радовался этим встречам и, казалось, радости моей не будет конца. Но мне так только казалось...
 
Сидели мы с Муней как-то на берегу, смотрели как на вечерней зорьке Языков свой спиннинг забрасывает. Муня была тиха и задумчива. Молчала так, молчала, да вдруг и говорит:
 
— Как скоро лето кончается... Так же скоро и второй звонок прозвенит.
 
— Что за звонок?
 
— Первый звенит в 23 года, второй в 26, третий в 29, после чего открывается занавес и начинается трагикомедия под названием «Старая дева»...
 
— Муня, я тебе давно хотел сказать: ну присмотрись ты к Языкову! А? Ну чем плох?
 
— Не плох. Но мне до него никак не достучаться. Я б за тебя пошла.
 
— За меня нельзя.
 
— Я знаю. Я для тебя уже старая.
 
Сказала и ткнулась мне в плечо. А я ее отечески приобнял. Мне дозволено — я старше Муни почти в два раза.
 


   
И Муня и Языков с моего горизонта исчезли одновременно. Но первым исчез Языков. Помните, я говорил, что он был классным компьютерщиком? По этой причине и исчез. А виноват в том Усама бен-Ладен.
 
Началось с того, что Языков поспорил с известным Касперским, заявив, что знает, как можно обходить его антивирусные защиты. Касперский от него отмахнулся, но об этом тут же узнал некто Боря — торговец живым товаром. Он выискивал по Москве классных программистов и хакеров и сбывал их в Америку, где те после событий 11 сентября строили электронный забор против е-террористов. Оформляя товар, Боря поинтересовался:
 
— Языков, а ты случаем не еврей?
 
— Кто его знает, но мой прапрапрапрадед точно был русским.
 
— Жаль! Я в том смысле, что проще было бы тебя отправить через Израиль. Хоть какое-то основание, понимаешь, нужно... Ну кругом, блин, одна бюрократия! Даже в США.
 
— А это не годится? — и Языков протянул Боре «Удостоверение».
 
Ровно через неделю DHL-почта принесла в Москву пакет, в котором отпечатанное на роскошном бланке министерства юстиции США было приглашение для «m-r Jazikoff, Тhe Ex-World Сhampion on checkers under GVnO version». Экс-чемпиона приглашали преподавать игру в шашки в американских тюрьмах.
 
Я провожал его в Шереметьево. Когда мы подошли уже к самому таможенному барьеру, Языков внезапно осипшим голосом сказал:
 
— Ты это… увидишь Муню — передай ей... в общем...
 
— Козел ты! Ну, какой же ты, Языков, козел!.. Такую девчонку упустить!
 
— О чем ты говоришь... Она ж!.. Мне ж до нее не дотянуться.
 

   

Эта история началась с халтуры. Халтура — это такой способ выживания для тех, у кого основная работа высоколюбимая, но низкооплачиваемая. На сей раз заказчик предложил написать текст к буклету про какую-то американскую дрянь из генетически модифицированных злаков, способных избавить женщину от всех проблем, начиная от прыщиков, кончая климаксом.

Получив 100 страниц исходного материала и не особо в них вчитываясь, ужал до 15. Заказчик обрадовался и, как водится, тут же исчез. Но совсем исчезнуть у него не получилось, поскольку верстальщик буклета оказался моим знакомым.
 
— Извини, пришлось в Америку летать, текст утверждать, — соврал заказчик, — им очень понравилось!.. 200 долларов будет нормально?
 
200 долларов за один вечер работы — это более чем нормально, но при этом я подумал, что 100 баксов он все же прикарманил. Ошибся я, прикарманил он 300. Это я узнал от того же верстальщика.
 
Когда у русского появляются нечаянные американские доллары, русский невольно становится щедрым. Вот и я, помятуя о свадьбе Муньки, намеченной на ноябрь, решил послать ей небольшой подарочек. Дело оставалось за копенгагенским адресом, и я позвонил Мунькиной мамаше. На том конце провода раздались причитания:
 
— Пропала... больше месяца не звонит...
 
— А вы ей?
 
— Телефон не отвечает...
 
— А адрес?
 
— Я его не знаю...
 
— А фамилию жениха?
 
— Зовут Герхард, фамилию не запомнила...
 
Пришлось напрячь мозги. В напряженном состоянии они выдали два варианта: а) отель, б) регата. Отель, где когда-то останавливались датские химики, отпал из-за многовариантности поисков. Зато вариант с регатой тут же дал результат, поскольку в Риге остался полный список яхт — участниц «Катти Сарк».
 
Промозглым утром следующего дня я уже стучался в ворота Королевского яхт-клуба города Копенгагена, где благодаря королевскому порядку запросто получил и адрес и телефон Герхарда. Телефон, как средство поиска, отпал, поскольку мой английский требует активного подключения мимики и жеста. Побежал по адресу, беседовать с глазу на глаз.
 
Консьерж долго и напряженно вслушивался-всматривался в мою речь, после чего снял телефонную трубку и застрекотал по-датски. Потом трубку аккуратненько положил и вежливо попросил никогда больше не тревожить хозяев расспросами о молодой фрекен, поскольку она нанесла семье неискупимое ничем оскорбление и исчезла в неизвестном им направлении, о чем они ничуть не сожалеют. Голос консьержа был сух, и хотя в глазах угадывалось сочувствие, дверь за мной он закрыл плотно...
 
Ну, и куда бы вы кинулись в незнакомом миллионном городе? Вот и я не знал, а потому побрел вдоль канала, пока не набрел на небольшое интернет-кафе. Взяв чашечку кофе, тупо уставился в окно, за которым текла чужая жизнь, и еще раз напряг мозги. Щелкнув, мозги выдали не вариант поисков, а спасительную фамилию — Языков.
 
Подсев к компьютеру, набрал его адрес. Языков ответил мгновенно: «Привет, а ты чего это в такую рань в Дании делаешь?» Путаясь в латинском шрифте, изложил цель пребывания. Получил ответ: «Будь у компа через час».
 
Языков — личность сколь талантливая, столь и загадочная. Отдавая должное его недюженным способностям, я терялся в догадках, что и как он сможет сделать, находясь в самой середине Соединенных Штатов. Но ровно через час получил от него сообщение: «В 12.00 местного времени будь у русалочки».
 
Все знают:  русалочка сидит на камне в гавани. И я пошел в гавань. Идти долго не пришлось — вот она, пустынная и холодная. Гавань есть, а русалочки нет. Туда пошел — нет, сюда — тоже нет. Время близится к 12.00 — а я все еще в поисках. Наконец собрал до кучи все имеющиеся в наличии английские слова и спрашиваю у какого-то одинокого негра (раз негр, стало быть американец), сэр, а где тут girl & fish monument?
 
Нормальный вопрос, но американец почему-то стал озираться и что-то бормотать, из чего я понял только три слова: «террористы» и «одиннадцатое сентября». Глупый негр выпучил глаза, приложил палец к губам и куда-то побежал.
 
— Совсем охренели вы со своим одиннадцатым сентября! — крикнул я ему вслед, но он, по-моему, не расслышал.
 
— Привет, — раздалось сзади, — он тебе правду сказал — русалочку месяц назад скинули в море.
 
Я обернулся. Передо мной стояла Муня. Вернее ее позеленевшая и исхудавшая тень.
 
— И скинули именно 11 сентября. А еще точнее — в час ночи. И сделала это я.
 
В Копенгагене, как известно, есть район, где совершенно открыто продаются наркотики. Это первое, о чем я подумал, забыв даже поздороваться с Муней, которая смотрела куда-то мимо, и глаза ее блестели нездоровым блеском.
 
— Тут недалеко есть кафе, пойдем, посидим?
 
Муня молча кивнула.
 
В кафе она рассказала такую вот историю. Все у нее было хорошо. Был внимательный жених, его не менее внимательные родители, большой дом, машина, прислуга. И была хорошая работа, где Муню сразу сильно зауважали. Вечерами она ходила в оперу и на всякие «пати», где все на них с Герой смотрели с заметным восхищением, где Гера и познакомил ее с человеком, о котором прежде много и восторженно рассказывал ей, именуя его не иначе как коллега Бройлер — гениальный ученый-химик. Муня по этим рассказам представляла коллегу Бройлера стареньким, лохматеньким и кудахчущим в легком маразме, но он оказался крепким денди в ярком шелковом гастуке, с длинными ухоженными волосами и с тонкой усмешкой в уголках подвижных губ. С бройлером его роднили лишь странные, всегда полуприкрытые глаза.
 
В тот проклятый день она пришла домой пораньше. Принесла пакеты с подарками, купленными на свои первые деньги, предвкушая, как разложит их в гостиной перед приходом Геры и его родителей. Но горничная сказала, что молодой господин уже дома. Обрадовавшись этому, и не успев заметить легкого испуга в глазах прислуги, Муня пробежала анфиладу комнат, выставила вперед руку с подарком, сделала торжественное лицо и тихонько толкнула дверь кабинета.
 
Посреди кабинета в кресле сидел коллега Бройлер, а на подлокотнике пристроился Гера, палец которого скользил по бройлерову подбородку и влажным губам, от чего те сладострастно змеились. Глаза Бройлера были совсем закрыты, а его рука была засунута туда, где у Геры... Впрочем, дальше — чистое порно, о чем писать воспрещается.
 
У Муни так глубоко перехватило дыхание, что она громко икнула. Подарок упал. Она начала пятиться, потом повернулась и пошла, потом побежала. Вдогонку несся вопль жениха. Он вопил о том, что Муня ничего не поняла, что она теперь живет в свободном мире, что они тут ушли далеко вперед, а она из отсталой страны, где всегда были одни запреты. Потом и он понесся за ней, визжа и умоляя вернуться, скатился вслед по лестнице, больно схватил, развернул. Глаза его были оловянного цвета.
 
Муня еще раз икнула, и что есть силы саданула коленом туда, где (как бы это опять же поаккуратнее сказать?..), где еще не совсем увял нефритовый стебель, взращенный похотливой ручонкой коллеги Бройлера. Гера отпрянул, ударился о стену и медленно сполз, завалившись набок. Консьерж открыл Муне дверь, опустив в поклоне голову. А может потому опустил, что хотел скрыть одобрение в глазах...
 
Муня, ничего не видя, ходила по городу до самых потемок, сидела в парке, пока туда не набилась шпана, снова ходила, ходила пока не вышла к морю, где подсвеченная прожектором мерзла на сильном ветру русалочка. Муня разлепила спекшиеся губы и прошептала:
 
— Все это из-за тебя, будь ты неладна!
 
И в тот же миг налетел шквал, русалочка кивнула головой, качнулась назад, вперед, да и бултыхнулась в воду...
 

 
Муня в ужасе бежала до тех пор, пока не добежала до вокзала. Скорчилась в кресле и замерла, мозги отключились. Очнулась оттого, что рядом присел какой-то цыган, стал подергивать ее за рукав и шепотом предлагать «экстази».
 
— Идиот, я ничего не жрала с самого утра, а ты тут со своими «колесами»... — отвела руку Муня, забыв перейти на английский.
 
Цыган поднялся и на чистейшем русском предложил:
 
— Ну, так пойдем, поедим.
 
Цыгана звали Миша, он был родом из Гомеля. Накормив Муню, добрый Миша дал ей телефон Чезаре, владельца небольшой макаронной фабрики на окраине Копенгагена. Так Муня стала еще одной невольницей у датского итальянца, тайком фасуя его «левые» макароны, а датский гомельский цыган стал владельцем половины ее мизерной зарплаты. Такой вот грустный финиш...
 
— А как ты узнала, что я жду тебя у русалочки.
 
Муня удивленно вскинула брови:
 
— Не поняла... А кто же мне SMS-ку прислал?
 
Она включила мобильник, на котором светилось: «Ja v Kopengagene. V 12.00 zhdu u rusalochki.»
 
— Понял. Это Языков!
 
— Удивительно... Как он номер узнал? Я же этот мобильник только два дня как купила. Старый в канал выкинула, по нему Гера названивал каждые пять минут…
 
И тогда я понял, что всего за час величайший из великих хакеров Владимир Языков сумел аккуратно взломать все файлы всех телефонных компаний Дании, но нашел-таки номер Мунькиного мобильника!
 
— У меня есть 200 долларов, на самолет нам не хватит, но на автобус — вполне...
 
— Нет. Я не могу. Я не могу вернуться... такой.
 
— Но ведь мама...
 
— Вот ты ей все и объяснишь, ладно?
 
Мы подсели к компьютеру, отослали несколько бодреньких сообщений друзьям в Ригу, Москву и в Пушкинские Горы, и пошли бродить по Копенгагену. Несмотря на холодный октябрь, город был еще зелен, но уже мокр и пронизан ветром, гонявшим по каналам зябкую рябь. Чтобы молчание нас совсем не задавило, я плел и плел какие-то байки, чувствуя, что они сыплются в пустоту...
 
— Здесь я живу, — сказала Муня. Нет, не там, а вот тут, — и она указала на баржу, причаленную у парапета. — Давай прощаться, мне надо немного поспать, у меня ночная смена.
 
— А может?..
 
— Нет! Да не волнуйся ты, не пропаду я. Выкручусь. Ну, всем привет!
 
   
В понедельник, придя на работу и просматривая новостные сайты, прочел, что копенгагенскую русалочку только что вернули на место, отреставрировав ей слегка поцарапанное личико и заменив совсем проржавевший стальной штырь, на котором она, пардон, сидела.
 
Написал Языкову подробное сообщение, рассказав про Мунькину одиссею. Расспрашивать его о чем-либо не стал, зная наперед, что не ответит — такая у него теперь там работа...
 
А дальше произошло следующее. На другой день в Копенгаген рейсом из Нью-Йорка прилетел высокий здоровенный блондин славянской внешности, проехал прямо на макаронную фабрику, сунул в нос охраннику устрашающее удостоверение, вошел в цех, на глазах у всех невольниц взял Муню за руку, сказал ей несколько слов (а именно: «Ша, не дергайся и не чирикай!»), остановил подбежавшего было Чезаре, рявкнув что-то про Интерпол, усадил девушку в поджидавшее такси и увез в американское посольство. В машине блондин приковал Муню к себе наручниками, и они прошли прямо к консулу. Тот медленно стал подниматься из-за стола:
 
— What... what does it mean, sir?
 
— September  eleventh, sir!
 
И на стол консула легло то самое удостоверение. После чего для арестованной мгновенно была выписана виза, и машина с дипломатическим номером понеслась в аэропорт.
 
А еще через час красавец-боинг нес Муню и Языкова над просторами Атлантики в сторону США, точнее в штат Кентукки, а еще точнее — в маленький и уютный пригород Луисвилля. Муня с Языковым смеялись и пили шампанское. Муня держала бокал в левой руке, а Языков в правой. Но не потому, что две другие их руки были скованы наручниками, а просто потому, что ребята крепко держались за руки.
 

 
Когда боинг долетел до середины океана, Муня посмотрела Языкову в самую глубину его глаз и попросила:
 
— Никогда больше не называй меня Муней, ладно?
 
Муня... Так ее в раннем детстве прозвали, поскольку именно так она выговаривала слово «мама». Munja — был и ее ник, которым она подписывалась на многих форумах, где шалила, где многим была известна.  А вообще ее звали Наташа.