25 лет назад в Армении произошло страшное землетрясение. Мне довелось участвовать в спасательных работах, и круглая дата — хороший повод об этом рассказать.
 
Декабрь 1988 года — разгар перестройки, пожалуй, самого интересного периода нашей жизни. Много говорят о том, как сплотила народ трагедия в Золитуде, и это правда. Но это правда одного города, в меньшей степени одного небольшого государства с населением в два миллиона. А тогда спитакская катастрофа куда сильнее задела за живое всю огромную страну, наивно расчитывавшую на лучшую участь.
 
 Поэтому, когда мне выпала возможность туда поехать, и мысли не было, что можно отказаться. Вот сейчас говорят, что Советский Союз был обречен, народы не хотели жить вместе. Но всего за три года до полного развала все чувствовали армян своими соотечественниками и готовы были отдать им последнюю рубашку.
 
Характерно, что в Латвии возглавил оказание помощи Народный фронт — много бы они беспокоились о такой далекой стране лет через пять... Теперь мы живем в новом Союзе — Европейском. И случилась беда — на кабак в Шотландии упал вертолет, погибли люди. Мы сразу читаем в новостях — жители Латвии не пострадали — и спокойно вздыхаем: не наша забота.


 
Дело обстояло так. У меня был приятель Аркаша Кричевский, такой увлекающийся энтузиаст всего на свете. Через год после Спитака он неожиданно уверовал, и вскоре стал раввином — на этом я его и потерял. А тогда он узнал, что в Спитак отправляется на помощь бригада строителей одного из рижских монтажных управлений, отправился в их контору и потребовал взять с собой группу опытных альпинистов-спасателей.
 
Стопроцентным блефом это не было — в горы мы ходили, и спуститься с вершины по веревке не было проблемой. Но промышленный альпинизм — совсем другое дело, держащаяся на честном слове стена обрушенного здания — отнюдь не каменная гора. К счастью, нам почти не пришлось этим альпинизмом заниматься, только двое самых ловких пару раз лазали со снаряжением в квартиры, куда иначе нельзя было попасть, чтобы достать людям деньги и документы.
 
В любое другое время нас прогнали бы в шею, а тогда — оформили на работу и посадили в самолет, потом отвезли в Спитак. У нас хватило совести больше к этим строителям не приставать, мы поставили палатки и стали искать, чем заняться.

Город был разрушен полностью, как после ковровой бомбардировки. Он небольшой — обычный райцентр, вроде Мадоны, самое большее — Цесиса. При этом пострадало только то, что построили люди. Все деревья росли по-прежнему, речка мирно журчала. Жили бы армяне в палатках, как мы — они бы все живы остались. Вот такая дикая картина: завод в руинах, а доска почета и лозунги на жестяных щитах — как новенькие.






 
Мы прибыли на шестой день после катастрофы. Жизнь как-то налаживалась, всех живых уже откопали. Правда, один приятель попал каким-то другим путем в Ленинакан и там увидел чудо. В девятиэтажке через неделю после случившегося освободили девушку — она встала и подошла к отцу, который стоял рядом с заблаговременно приготовленным гробом... Оказывается, в блочном доме такое возможно — там остаются достаточно большие пустоты, девушка могла даже сидеть.
 
А мы доставали только покойников. Просто идем по городу, видим — люди разбирают камни. Мы становимся работать вместе с ними. Однажды уже довольно много наворочали, и нас вдруг спрашивают — а что это вы делаете? Дескать, мы эти камни только вчера сюда накидали, когда рядом дом разбирали...
 
Запомнился поиск, который мы вели сами. Приехал человек из деревни, ищет Самвела с сахарного завода, обратился к нам. Сначала следствие — кто и когда Самвела видел. Сразу отмахиваются — он на обед шел, наверное, уехал куда-то, как многие, всех рабочих уже откопали. Но нашелся сотрудник, который с Самвелом перед самым землетрясением курил. Говорит — он пошел к себе в кузницу убрать инструмент. А маленькая кузница чуть ли не наизнанку вывернута. Стали ковыряться, потом один, самый худенький, внутрь проник — говорит, действительно лежит.
 
На следующий день достали. Перекрытие ему упало на голову, лица не осталось. А родственник, который нас позвал, говорит: «Повезло шурину, легкая смерть».


 
То, что нам рассказывали близкие погибших, уму непостижимо — как это можно пережить. Вот например, фраза: «Ну нам вообще повезло — у нас только дедушка парализованный погиб».
 
В городе не было человека, который не потерял бы многих родных. Люди стояли у груд развалин, почему-то сами никогда не копали, хотя ведь холодно просто так стоять, советовали, где могут быть тела, и рассказывали жуткие истории.
 
Вот этот человек ехал в машине домой, когда грохнуло. Дом превратился в бесформенную кучу , он решил, что там живых не могло остаться, и рванул в школу. Надо сказать, что детей погибло особенно много: современные школы с большими классами оказались очень уязвимыми. Каким-то чудом он нашел в развалинах раненного сына и помчался за 200 км в Ереван. Это было правильно — на месте больницы были разрушены, в других сразу оказались переполнены приемные покои.

Мальчик был в тяжелом состоянии, отец два дня от него не отходил. А потом вернулся в Спитак и нашел жену, которая двое суток провела под обломками. Маленькая дочка умерла рядом с нею, и наш собеседник не может себе простить, что не поспешил домой раньше.

Все это он нам рассказывает на остатках дома — просит найти тело матери. «Наверное, надо искать здесь» — говорит мой товарищ, нагибается и поднимает женскую кисть с красивым маникюром. «Точно, это ее рука — говорит сын. — Попробуем найти тело».


 
Или такая страшная история. Парень потерял всю семью. С маленьким сыном он говорил еще долго после землетрясения, даже воду ему подавал через щели — но не было подъемного крана, чтобы поднять тяжелые плиты. Мальчик жаловался на боль в животе, на то, что бабушка — мать нашего собеседника — с ним не разговаривает. А потом произошел еще один толчок, развалины осели, и ребенок умолк.
 
У меня что-то блеснуло под ногами, я поднял тонкое фарфоровое блюдечко от кофейного сервиза. «Это мое» — сказал парень и сунул в карман. Дом рухнул, люди погибли, а блюдечко, такое хрупкое в повседневной жизни, упало с четвертого этажа невредимым, чтобы потом напоминать о разрушенной жизни...
 
Еще одна беда, о которой нам рассказывали много — массовые ампутации конечностей у спасенных. Если плита придавила человеку руку или ногу, через несколько часов начинается необратимый процесс. Сразу после освобождения надо эту конечность отрезать — иначе заражение крови. Люди в эйфории от ампутации отказывались — и вскоре умирали.
 
Прошло несколько дней, и эта страшная работа кончилась, покойников откопали. Мы образовали нечто вроде тимуровской команды и ходили в район частных домов помогать людям достать вещи из обрушенных зданий и сараев. Там мы поняли, почему землетрясение было столь разрушительным.



У армян — культ прочного каменного жилища. Со стройматериалами в советское время было известно как. Поэтому в раствор клали не столько цемента, сколько надо, а сколько удалось украсть. А в качестве потолка вполне могли использовать забракованную на стройке тяжеленную плиту. Понятно, какая судьба ждала этот карточный домик и его обитателей во время землетрясения. Воровали цемент со строек больших домов — и их судьба оказалась столь же печальной.

Заслуживает описания быт разрушенного города. Теперь при катастрофах пострадавших заваливают деньгами — и государство, и частные жертвователи. Там это было невозможно: все потеряли все. Тогда ведь деньги держали в тумбочках, если много — на сберкнижке. Тумбочки и сберкнижки пропали вместе со всем прочим добром.
 
Поэтому в отдельно взятом Спитаке был установлен коммунизм. Все скудные ресурсы распределялись бесплатно, надо только узнать о них. Кажется, я за все время ни копейки не потратил. Вот с машины раздают хлеб, вот в вагончиках открыли баню, вот выстроилась очередь к развернутому военными пункту связи — можно попробовать позвонить домой или дать телеграмму. Кстати, свою последнюю телеграмму я получил сам уже после возвращения. Она в пути приобрела неподражаемый кавказский акцент: «с билетами большой проблем».


 
Воды в городе не было, завезли огромное количество минералки. Как тогда было принято, очень лечебной: кисловатой, горькой, сильно газированной. Вылезаешь утром из палатки, открываешь бутылочку, хлебнешь, потом сполоснешь лицо, польешь на руки товарищу... А дальше эту минералку наливаешь в котелки, чтобы на костре сварить кашу и чай.
 
Наверное, так люди себе и представляли коммунизм: разруха, примитивный, хотя не слишком утомительный труд без зарплаты, но и без начальства, еще более примитивный быт, скудное потребление бесплатно раздаваемых благ, уверенность в собственной необходимости, братская любовь к каждому встречному и, несмотря на суровые внешние обстоятельства, бодрое настроение. Не знаю, насколько приятно жить при таком строе долго, но пару недель очень здорово.
 
Правда, сразу было видно, как люди не ценят бесплатное. На улицах валяются куски хлеба. На стадионе — кучи гуманитарной помощи, которую собирали по всей стране. Люди копаются, не подошедшее падает под ноги, по нему топчутся.


 
Разумеется, царил организационный бардак. Разумеется, мы за это ругали власть, особенно москвичи, которых туда приехало немало. А вот местные этим не увлекались. Зато шокировало другое: даже такое несчастье не остановило национальную ненависть, которая меня всегда так огорчала на горячо любимом Кавказе. Разбился военно-транспортный самолет, летевший на помощь из Баку. Не раз и не два я услышал — так этим азерам и надо... Через какое-то время я оказался в Азербайджане — там увязывали землетрясение с карой армянам за некие мифические грехи.
 
Меня будут ругать за кощунство, но было если не весело, то интересно. Человек ведь быстро привыкает ко всему — и к развалинам, и к трупному запаху, и к штабелям наскоро сколоченных гробов повсюду. Вероятно, сначала их не хватало, так потом привезли с большим запасом.
 
Собралось много народу со всего Союза. День в декабре короткий, в темноте работать невозможно. Жгли костры из обломков мебели, ходили в гости друг к другу. Романтики и энтузиасты — всегда хорошие собеседники. В Спитак прибыло много иностранцев, они тогда были в диковинку. Вспоминая остатки школьного английского, братались с ними, что-то выменивали. Иностранцы нас хлопали по плечу, говорили, какие хорошие дружные люди живут в Советском Союзе.


 
Мне было очень приятно познакомиться с журналистами «Советской молодежи», прилетевшими вместе с нами. Я тогда и не думал писать и печататься, смотрел на властителей дум снизу вверх, как смотрел бы на знаменитых артистов или спортсменов: газета была жутко популярна. Сейчас специально пошел в библиотеку освежить в памяти, что они про нас написали.
 
Репортажи мне не очень понравились: написано выспренно, наши подвиги раздуты до полного неприличия. Сегодня редактор бы многое почеркал, иначе видна фальшь. И сама газета вся серая, фотографий чуть, они маленькие и нечеткие... Журналистика изменилась, как и вся наша жизнь.
 
И поэтому, наверное, надо чаще вспоминать самих себя вчерашних, не так ли?