---

Начало здесь

---

 
 
Три года пробежали, нечего было и заикаться о том, чтобы продлить договор с генеральными арендаторами — у совладельца чесались руки повластвовать самому. Я поставил условие: выкупай мою и тетину долю. Было ясно, что продать третьим лицам нереально — половиной собственности управлять очень сложно.

Но денег у него не было, кредит получить тогда можно было под самые грабительские проценты, а в доме надо было сделать неотложных работ на пятизначную сумму. Скрепя сердце я согласился отложить избавление от буржуинства на три-четыре года.

В то время я впервые столкнулся с налоговой системой. В газетах писали, что в Латвии бизнес вести невозможно, налоговики грабят несчастных предпринимателей подчистую. Поскольку предприниматели эти были свои собратья-неграждане, а чиновники — латыши, точно такие же, как придумавшие все это негражданство и прочие репрессии, верили именно первым. Я даже не задумывался над странным явлением: жертвы ограбления выглядели намного зажиточнее своих мучителей.

Почему-то я сел заполнять бланки отчетности, ни с кем не посоветовавшись. По рефрижераторной привычке немного подмухлевал, уменьшив доходы и раздув расходы, и отправился в инспекцию, настроившись заплатить больше тысячи латов, которые сам себе и насчитал, что было особенно обидно — доходы к тому времени значительно выросли. Там меня встретила злобная фурия — разоблачительные статьи очень точно описывали эту категорию человечества.

«Где у вас амортизационные отчисления?» — сразу начала кричать она. Я это словосочетание слышал впервые и стал робко оправдываться: «Мне никто ничего не отчислял…» Чиновница вырвала у меня бумаги, быстренько заполнила новые и вынесла приговор: государство мне должно за истекший период столько-то, согласно такой-то статье этот долг выплачивать не будет, но он переносится на будущее и компенсирует мои налоги следующего года.

Если я правильно понял то, что мне потом объяснили, суть такова. Дом неминуемо изнашивается. За какой-то период он должен полностью потерять ценность — не помню точно, но не больше 20 лет. Поэтому я, как рачительный хозяин, должен каждый год откладывать двадцатую часть его стоимости, чтобы построить потом новый дом. Этот расход считается оправданным. А дом стОит ого-го сколько, и налогооблагаемая сумма безнадежно уходит в минус.

Возникает, конечно, вопрос, почему дом, спокойно простоявший сто лет, должен неумолимо рассыпаться за двадцать — это надо адресовать законодателю. Я же благоразумно доверил составление отчетов бухгалтерше и все свое буржуинство не платил практически ничего. Например, налог на добавленную стоимость надо платить, если оборот выше некоей суммы — у нас, разумеется, немного недотягивало. Казалось бы, большая добавленная стоимость — большой налог, маленькая — маленький. Так почему вообще не платить — опять вопрос к тем, кто пишет законы.

Единственное, от чего я не увернулся, — налог на недвижимость. Правда, репрессированным скидка 50%. Теперь я бы и это не платил — вышел закон, позволяющий переносить этот налог на арендаторов.

Сейчас, конечно, посыплются обвинения, но я склонен предположить, что так происходит и со всеми прочими налогами: буржуи ловко избегают большинства из них. Ведь законы сочиняют депутаты, которые ищут материальной помощи у бизнеса. По завершении политической карьеры они обычно уходят тоже не в рефмеханики, а в предприниматели. Кто же будет у себя любимого деньги отнимать? Поэтому бюджет наполняют те, кто работает: их никому не жалко.

Если бы я догадался спросить своих социал-демократических предков, почему они не любят буржуазию, те бы сослались, наверное, на почерпнутые в марксистском кружке истины. Я же думаю, что важнее была чисто эстетическая брезгливость. Как там у Маяковского: «Вот вы женщина, на вас белила густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей». Маяковский ведь из того же поколения, примерно тех же взглядов, что дедушка с бабушкой.

Приходит к адвокату на прием такая дама и начинает жаловаться на какую-то вопиющую несправедливость. Но от юриста и бухгалтера ничего не скроешь, они все равно должны узнать истинное положение дел. И потом подавить в себе презрение, защищая в суде ее вранье.

Я человек глубоко оппортунистичный: к друзьям молодости, ставшим бизнесменами, отношусь так же тепло, как и раньше. Да и ко всем прочим предпринимателям ничего не имею — кто-то должен заниматься и этим. Только не нойте, что вас обижают: уж чья бы корова мычала…

 
Увы. В списке владельцев нашего дома произошли печальные перемены: в одночасье от инфарктов ушли в лучший мир сначала тетушка, а потом и брат. Моим партнером стала его вдова, теперь уже и ее нет в живых. Этой женщине надо было бы родиться лет на полтораста раньше помещицей: громогласная и решительная, она обожала казнить и миловать. В хорошую минуту от нее можно было многого добиться вроде бесплатной аренды для правозащитников. Но известие о том, что соседний домовладелец получает со своего имущества большие доходы, приводило ее в неистовство.

Если ее робкого мужа мне часто удавалось брать на пушку напором, то сейчас ситуация поменялась кардинально, я вообще потерял право голоса. И поделом: я действительно в бизнесе был профаном. Я молил только об одном: ну купите вы у меня долю поскорее и расстанемся друзьями.

На миллениум я получил подарок судьбы: стал депутатом Рижской думы. Как обычно, счастье строилось на несчастье другого: на выборах почти за три года до того я остался за чертой, но враги ополчились на Жданок, лишили ее по суду мандата, и место освободилось для меня.

Работа в думе мне была очень интересна. Удалось раскопать многие секреты власти, предательски рассказать о них со страниц газет — что еще надо журналисту! Однако в этой ситуации принадлежность к эксплуататорскому классу становилась особенно неуместной: я же народный депутат, заступник угнетенных, а по социальному положению — гнусный барыга. Приближались выборы, и этот статус мог дорого мне стоить. Тем более что государство постепенно отменяло ограничения на арендную плату, и жить в хозяйских домах становилось накладно даже при таких гуманных владельцах, как мы.

Риелторы, с которыми я советовался по поводу стоимости дома, меня отговаривали: рынок не сформировался. Через пару лет цены вырастут в разы! Но я терпеть не мог, предложил совладелице рассрочку, и в апреле 2001 года наконец-то стал свободным человеком. К счастью, враги проспали, и за месяц до этого я был избран депутатом еще на один созыв.

Было еще одно обстоятельство, требовавшее поскорее избавляться от имущества: к этому времени я был холостяком только идейным, но не фактическим. С подругой мы были вместе уже много лет, собирались поселиться под одной крышей. От меня ей было далеко до работы, я в ее пригородном рабочем поселке чувствовал себя как в ссылке, а жилище в центре у вокзала решало все проблемы. Но встречаться ежедневно на лестнице с людьми, которых ты обираешь, — это не для меня.

Удобная квартира нашлась. Главное, невысоко: это же почти наверняка мое последнее в жизни жилье. Пусть сегодня я хожу с рюкзаком — а что будет лет через тридцать? Лифт уж точно никто не построит. У квартиры был только один недостаток: в одной из комнат жил Славик.

Хотя ему было около восьмидесяти, Станиславом ему так и не пришлось стать. Это бывает, когда человек всю жизнь живет в одном доме, и все время есть кто-то, кто помнит его еще ребенком. Всеведущая совладелица сказала, что Славик неизлечимо болен, его дни сочтены, и мы включили мое право пожизненной аренды этой квартиры в договор о продаже.

Совладелица ошиблась: Богу, видимо, Славик был больше нужен на этом свете. В принципе, домовладелец имеет право одну квартиру в доме освободить для себя, не беспокоясь о судьбе жильцов, — так по закону. При моем думском статусе я, вероятно, без труда добился бы для старика места в пансионате или социальном доме. Можно было перевезти его в мою квартиру или квартиру жены. Были деньги — вполне по карману было купить ему жилье, а впоследствии выгодно перепродать — цены росли.

Все это можно было сделать, и все это приблизило бы кончину беспомощного старика: в таком возрасте людей нельзя трогать с места, это смертельно для них. Я же для того и от дома избавлялся, чтобы быть человеком, а не домовладельцем.

Мы с женой так ничего и не решили, продолжая ездить друг к другу в гости. Одно время думали отремонтировать две свободные комнаты и поселиться в них — я привык к коммуналке, жена моя вообще общежитская. Славик по рекомендации совладелицы оправдывал свое имя, был тихим милым человеком. Но каково ему будет каждый день видеть рядом людей, дожидающихся его смерти?

В общем, мы въехали в новую квартиру только через полтора года. Прикроватный столик Славика я отмыл и оставил себе. Должно же от человека что-то остаться в этом мире, если судьба не дала ему ни детей, ни имущества!

 
Время летит — уже 14 лет я живу в своем бывшем доме. Это покажется противоречащим всему предыдущему тексту, но, по-моему, именно такая форма собственности оптимальная. Боюсь, что общепринятая теперь схема, когда каждый живет в своей собственной квартире, а на общую крышу жильцам дружно наплевать, ни до чего хорошего не доведет.

Здесь как с коммунизмом — идеальная общественная структура, только переход к нему оборачивается такой кровью, что лучше и не начинать. Так и с домами — разумеется, центр Риги, где почти все дома хозяйские, похорошел, но чего это стоило десяткам тысяч людей — страшно вспомнить.

Неожиданно выяснилось, что выбранная нами относительно гуманная тактика оказалась оптимальной и в экономическом отношении — главное, чтобы квартиры не пустовали. Гуляя вечерами по городу и видя огромные дома без единого освещенного окошка, надеюсь, что жизнь наказала хозяина за жадность.

Впрочем, эта форма собственности все равно обречена. Современные люди не хотят жить в доходных домах, дорогие новостройки распродаются поквартирно. И у нас в доме новые квартиранты не задерживаются: это для них заведомо временное жилье.

А я не перестаю радоваться, что от всего этого избавился и свой образ жизни не изменил. Получать деньги просто так неспортивно, что ли. Я и вырученные от продажи средства отложил подальше, почти ими не пользуюсь.

Мой сын, родившийся уже после того, как я счастливо покинул ряды буржуазии, подобно всем своим ровесникам больше всего любит слово «купи…» Я, естественно, зачастую охлаждаю его приобретательский пыл. Так он начинает интересоваться юриспруденцией, причем исключительно наследственным правом.

И я думаю: а если еще раз произойдет катаклизм, как в 1940 или 1991 годах, может, это и к лучшему хотя бы с педагогической точки зрения? Три поколения нашей семьи прекрасно прожили жизнь, опираясь на то, что заработали сами. Почему бы четвертому не пойти тем же путем?