---

Гарри Гайлит опубликовал на страницах ИМХОклуба уже несколько текстов, в которых доказывает, что предпринимательство есть воровство (1, 2). Я с ним в целом согласен, но в дискуссии не участвую. Дело в том, что какой-то кусок своей жизни и сам был нехорошим человеком — пусть вынужденно и с отвращением. В январе 2014 года я опубликовал рассказ об этом в газете «Вести-Сегодня», а сейчас предлагаю одноклубникам, немного подправив.
 

---

         
         
Чтобы было понятно, надо начинать от Адама. Адамом моим был дед — более древних родственников я не застал. Не тот, от которого я унаследовал дом, а другой, доживший до 92 лет и меня воспитавший. Я о нем уже много рассказывал. Сейчас остановлюсь на одном — отношении к собственности.

Дед был человеком левых взглядов, активным участником революции 1905 года. Но вырос он в богатой семье, прадеду принадлежала большая лесопилка в Лиепае, которую унаследовали старшие сыновья. У меня нет никаких сомнений, что дед от наследства отказался сознательно.

С точки зрения марксиста предпринимательство — зло, это — присвоение плодов чужого труда. Быть эксплуататором недостойно, а эксплуатируемым — унизительно. Но выход есть: надо получить образование, стать интеллигентом, освоить одну из так называемых свободных профессий — адвоката, врача, учителя, журналиста. И, никого не обижая и ни от кого не завися, жить в достатке.

Дед так и жил: они оба с бабушкой стали адвокатами, помогли получить высшее образование детям, унаследовавшим их идеологию — в том числе моему отцу, тоже юристу и подпольщику при Улманисе. На буржуев, дела которых они вели, смотрели свысока: темные люди, не получили образования, ну что им еще остается делать…

И вот теперь я думаю, что примерно так же относился к себе и второй дед. Он был из бедной семьи, работал сначала приказчиком, потом открыл лавочку, затем завел оптовую торговлю, разбогател, вложился в недвижимость… Но упаси бог детям так мучиться, они должны окончить университет, приобрести профессию — в общем, заняться чем-то приличным.

Мне не влезть в шкуру человека, умершего задолго до моего рождения. Но по некоторым рассказам родных, баланс от прихода советской власти дед счел не самым худшим. С одной стороны, все его добро конфисковали, и было неясно, как зарабатывать на жизнь. С другой — самая способная из дочек, моя мама, с отличием окончившая юридический и три года мыкавшаяся без настоящей работы, потому что евреев-юристов при Улманисе никуда не брали в принципе, стала уважаемым человеком — секретаршей наркома. Главное ведь счастье детей, не так ли?

Потом была ссылка в Сибирь. Выслали и социал-демократических родителей отца, и маминых родителей-буржуев. Потеряли все и те, и другие — но мне кажется, что людям левых взглядов было легче: они знали, что любая власть — зло, а порядочного человека она стремится посадить. И уж меньше всего страдали от утраты нажитого имущества. К сожалению, мамины родители в Сибири очень быстро умерли, хотя были моложе, чем я сейчас.

Потом родители встретились и поженились, родились мы с сестрой, вернулись в Ригу. Отец был адвокатом, мама работала в конторе, дедушка рассказывал мне про революцию и теорию относительности. Жили в достатке, потому что ничего не нужно. Зачем телевизор, если новости есть в газете и по Би-би-си, а детей спать не загонишь? Зачем холодильник, если в квартире холодная кладовка, а летом на даче погреб? Зачем машина, если столько аварий, а в городе прекрасно работает транспорт? Зачем своя дача, если можно снять на лето и никаких забот? Телевизор и холодильник все же появились со временем: все уезжающие в Израиль знакомые приходили и умоляли купить — знали, что у нас ничего нет.

В общем, такой социал-демократический быт, который и мне очень нравился. Отец умер, и на книжке оставалось тысяч двадцать. Угнетала жизнь в коммуналке, и считалось, что надо на покупку кооперативной квартиры. Мама работала до 74 лет и гордилась, что не залезает в оставленные отцом средства. Тем более, что коммуналку удалось поменять на приличную «распашонку» в Кенгарагсе бесплатно. Потом и она умерла, и тут все рухнуло. Когда в 1997 году мы с сестрой наконец-то сняли деньги со счета и поделили, вышло по 290 латов. Ну и что? Мы же не бедствовали.

 
В начале девяностых я был закоренелым холостяком и очень везучим человеком. Почти все знакомые стали негражданами, кого-то наградили «круглой печатью» и угрожали депортацией — мне дали не только гражданство, но и комичный статус репрессированного, хотя Сибирь я не помнил. Все мучились с требованием знать латышский — а мне он был не нужен, я работал в Эстонии, но язык знал. Даже пару раз натаскивал приятельниц к экзамену, имея в арсенале лишь один педагогический прием — утверждение «Ну ты и дура!».

Но главное, конечно, работа. Всех увольняли, они судорожно овладевали новыми специальностями или бросались в немыслимые спекуляции. А моя любимая профессия железнодорожного рефмеханика была неподвластна жестокому времени. Правда, как тогда было принято, нам почти перестали платить зарплату.

Ничего. Мы шантажировали грузоотправителей, выбивая из них деньги. «В Баку ехать? А ты знаешь, что по пути в дудаевской Чечне все поезда грабят? Кто моих детей кормить будет?» Детей не было, но какое ему дело до этого! Поездки в горячие точки я полюбил больше всего — было особенно интересно посмотреть на постсоветский мир эпохи развала в декорациях Гянджи или Бухары, да и платили за это лучше.

Более того — не прилагая никаких усилий, я овладел еще одной профессией. С детства любил обсуждать политику, лет с двенадцати читал «Известия», «Ригас балсс» и слушал с отцом вражьи голоса по радио. В годы перестройки мое увлечение стало всенародным, и я все время ловил себя на мысли, что могу жечь глаголом не хуже тогдашних кумиров.

Наконец решился — купил во Владивостоке тетрадку, и на каждой остановке двухнедельную дорогу бросался записывать умные мысли — когда мой поезд движется, то даже чай пить невозможно, не то, что писать. Из Москвы отправил пухлый конверт в редакцию популярнейшей тогда «Советской молодежи». Мне повезло — из текста объемом почти во всю газету в отделе писем сделали статью и опубликовали.

Дело пошло, с тех пор я и пишу. Денег это приносило мало — но приятно же заглянуть в электричке через плечо соседу и убедиться, что он читает именно твою статью! Или кивать в ответ на вопрос, не тот ли я Гильман, который...

Обе мои замечательные работы имели то достоинство, что отнимали мало времени. Командировки — не больше шести месяцев в году, журналистика — когда заблагорассудится. Поэтому я много путешествовал. Как всю предыдущую и последующую жизнь, ходил по горам в походы. А еще ездил по заграницам. К этому времени многие друзья и родственники эмигрировали. Они знали, что на постсоветском пространстве жить плохо, и стремились убедить себя и меня в правильности своего жизненного выбора. Поэтому мне достаточно было купить билет на самолет — а там уже встречали, кормили, возили по экскурсиям, укладывали на ночлег, а потом передавали следующему новые жители богатых стран.

Даже дикий рост стоимости коммунальных услуг меня не коснулся. У нашего поколения начался кризис среднего возраста. Друзья уходили от жен и поочередно селились у меня — я же то в командировке, то в отъезде, то у подруги. Возвращаешься из рейса — полы помыты, счета оплачены, ужин на столе. Юная спутница жильца стыдливо удаляется в комнату — я хорошо знаком с ее предшественницей. Друг достает бутылку, и мы долго обсуждаем на кухне тяготы текущего момента.

На мое сорокалетие на лесную поляну приехало человек сто пятьдесят, и всех их я ухитрился отравить всего пятью литрами спирта «Рояль». Тем не менее праздник удался, гости горячо благодарили меня за прекрасную идею собрать народ, а то вертимся, вертимся, надо когда-то и повеселиться.

Есть в жизни счастье! Точнее, оно бывает…

 
Но пришла необходимость определиться с дедовским домом. Два пятиэтажных корпуса рядом с вокзалом, около 40 квартир, многие из них коммуналки, человек 200 жильцов. Не шутка! Мне категорически не хотелось становиться буржуем. Как человек общественный, я считал денационализацию несомненным злом.

Согласен — конфисковывать имущество без суда и приговора за преступление у людей нельзя. Но ведь отобрали не только недвижимость — отобрали все. Почему те, кто вложились в дома, должны иметь преимущества перед теми, кто приобрел, к примеру, таксопарк или аптеку? О магазине деда я слышал куда больше рассказов, чем о доме: в магазине работали все родственники. Почему магазин не возвращают? У деда-юриста тоже наверняка были накопления на черный день, тогда ведь пенсий не было — где они?

Дальше. Имущество отобрало советское государство. Это государство много ценного оставило государству латвийскому — заводы, пароходы, магазины. Чтобы восстановить справедливость, надо это добро продать и возвращать деньгами. Почему же должны страдать жильцы, которые по всем законам заключили договоры найма квартир?

И вообще, как это я приду к жильцам и скажу им: гоните монету! «За что?» — резонно спросят они. Я же ничего для них не сделал. «За крышу над головой?» Ну-ну, за «крышу» в те годы платить требовали многие, и мне вовсе не хотелось примыкать к этой братии.

Главное, не очень понятно, ради чего все это. Ну пошел я собирать дань: дети плачут, женщины просят пощады, главы семей сжимают кулаки, но я неумолим. Возвращаюсь домой с мешком награбленного, а дальше что? С работы увольняться — а она такая классная! Приглашать друзей не на поляну, а в загородный замок, поить не «Роялем», а «Абсолютом» — так приедет не больше народу, а меньше — застесняются…

А если подойти философски, то кто я вообще такой? Оставлять наследство — право, а не обязанность. Каждый вполне может под конец жизни раздать свое добро, а не оставлять потомкам. Тот дед меня никогда не видел — вдруг он бы меня наследства лишил?

Вообще все истории, как на кого-то сваливается наследство от забытого троюродного родственника из Австралии, мне кажутся сомнительными с этической точки зрения.

Наследодатель не для тебя копил, и честнее было бы, как в советское время, отдавать такие наследства в доход общества, а не случайного счастливца.

 
Все домашние с такой иронией говорили об утраченных богатствах, что я их воспринимал как анекдот. Тем более что сестра к тому времени давно жила в Силиконовой долине, прекрасно зарабатывала и к нашему общему наследству относилась еще более наплевательски.

Но у меня был совладелец, троюродный брат: дед все инвестиции производил со своим племянником, его отцом. Он сам жил в денационализированном доме, зарплата нищенская, растил сына — для него это наследство было спасением.

И была пожилая одинокая тетя, мамина сестра, очень добрый и любимый человек. Конечно, мы с сестрой не пожалели бы никаких денег, чтобы ей хоть последние годы жилось хорошо — и конечно же, она у нас ни копейки бы не взяла. А у своего отца через полвека после его смерти — это в порядке вещей, ведь для нее, младшенькой, тот и старался.

Интересно, что тетя, как и многие ее ровесники в аналогичной ситуации, была в ужасе от свалившегося на нее негаданного счастья. С одной стороны, имущество было реальным, а не анекдотичным, как для меня: из этого дома ее увезли в Сибирь. С другой — это же такая ответственность! Мы же не умеем быть домовладельцами! А если крыша протечет, жильцы подальше пошлют, управляющий начнет воровать, кирпич кому-нибудь на голову упадет — что тогда?

А вот люди помоложе, прожившие всю жизнь при социализме, никаких сомнений не знали. Мой совладелец, маленький, неудачливый, стеснительный, даже как-то плечи распрямлял, называя себя хозяином дома. И мало нашего хорошего наследства — разыскал в Штатах дальнюю столетнюю родственницу по другой линии. У той была развалюха в Задвинье, о которой она и думать забыла. Уговорил переписать на себя и мучился потом с жильцами-алкашами до самой своей внезапной смерти.

Была странная закономерность: чем порядочнее выглядел человек в своей докапиталистической жизни, тем более жестоким домовладельцем он становился. Приятель говорил о нашем общем знакомом, оторвавшем совсем уже роскошный дом: «Мы же с ним в общаге в одной комнате жили. И потом у него всегда были трудности с жильем, с маленькими детьми мотался по съемным квартирам. А теперь с таким раздражением говорит о жильцах…»

Первокурсником я случайно попал на многодневные сборы институтской команды по спортивному ориентированию. К описываемым событиям прошло уже больше 20 лет, я помнил только одно имя — Илмара Лимбенса. Он был главным авторитетом в той команде, хотя некоторые как спортсмены были сильнее. И вот читаю о нем в газетах: отключил в своем огромном доме отопление и электричество, выживает людей в никуда. А потом случилась трагедия, и Илмара посадили: во время ремонта не выдержали перекрытия, на первом этаже был магазин, погибли две женщины. Вот человеку счастье привалило — а не будь денационализации, жил бы себе припеваючи, в почете и уважении.

Однажды встретил на улице знакомого, тот как раз прощался с импозантным мужчиной: длинная грива волос, окладистая борода… Красавец удалился, а приятель стал о нем рассказывать: «Очень интересный человек. Мы вместе учились в политехе, но он влюбился в театр. Занимался в самодеятельности, несколько раз тщетно пробивался в московские вузы. Сидел без денег, жена от него ушла — прозвучало имя известной певицы. — Но он все-таки добился своего, стал режиссером в киевском театре, каком-то экспериментальном. А теперь, конечно, все развалилось, он вернулся и как ты — домовладелец».

У меня в голове что-то щелкнуло. Конечно, я читал об однофамильце певицы, который мучает своих жильцов. Особенно журналистов возмущало, что это был дом, где родился Аркадий Райкин. Небось предки нынешнего хозяина были такими же злодеями, вот великий юморист и покинул Ригу… А оказывается, садист и сам театральный деятель!
 
 

---

Продолжение — завтра

---