Мы живем одним днем и осваиваем западные ценности так, словно мы первопроходцы какие-нибудь, и ни одному русскому этого раньше делать не приходилось. Но если почитать мемуары белоэмигрантов, мы не только поймем, что мы не первые, но и что ситуация у них была покруче.

Хорошо там, где нас нет — эта поговорка, наверное, типично русская и именно про русских. Поискать надо такого эмигранта, который всю жизнь не мечтал бы вернуться в Россию.

Известный русский поэт, может быть, даже самый крупный в русском зарубежье за все времена, Георгий Иванов — эмигрант с 1922 года — он тридцать лет спал и видел, как возвращается к родным пенатам.

Но дальше Риги, куда судьба изредка заносила его с женой, тоже крупной поэтессой — Ириной Одоевцевой, ему попасть суждено не было. Гуляя по рижским улицам, он дышал нашим воздухом и ему мерещились Петербург и Москва, что нам с вами, между прочим, никогда не мерещится.

Но ведь и стихов таких, как он, и прозу нам тоже сочинять не приходилось.

Полистать его однотомник «Мемуарной прозы», который в рижских магазинах кое-где еще попадается, этот совершенно особый взгляд на жизнь дает себя знать на любой странице.


Европа перемолола Иванова основательно. И в конце концов сломала, как сухую ветку. Вначале он, правда, жил лучше многих и ни в чем не нуждался. А умер, — даже трудно это представить, — нищим в богадельне. Правда, с улыбкой, хотя улыбаться уже было нечему.

И сочинил напоследок смешной стишок:
 

В тишине вздохнула жаба,
Из калитки вышла баба
В ситцевом платке.
Сердце бьется слабо, слабо,
Будто вдалеке.
В светлом небе пусто, пусто.
Как ядреная капуста,
Катится Луна.
И бессмыслица искусства
Вся, насквозь, видна.
 

Георгий Иванов — фигура уникальная и одиозная. Многие его, действительно, считали лучшим поэтом русской эмиграции. У них там, у русских эмигрантов, литература делилась чуть ли ни по половому принципу. Лучшей поэткой считалась Мария Цветваева (она не любила слово «поэтесса»), а лучшим поэтом — он, Иванов. Хотя, если кто-то это говорил, то сжав зубы. Иванова не любили, — правда, не все, — как человека. Считали, что он был «интимно связан со всякой мерзостью», и называли флюгером.

И в самом деле, если бы Гитлер выиграл войну и захватил Россию, Иванов ему лизал бы пятки. А когда Гитлер проиграл, Иванов наоборот кинулся было в скандальный Союз русских патриотов. Друзья его оттуда еле выцарапали и сделали, наоборот, столпом русской эмиграции.


Правда, ко всем этим россказням современников относиться надо критически. Известно, что русские эмигранты особой порядочностью не отличались. Или скажем — в некоторых отношениях были неразборчивы и грязью своего же земляка могли полить так, что мало не покажется. (Кстати, это и стало причиной того, что читать воспоминания русских эмигрантов мы в последнее время не шибко любим.)

Так, например, сам Иванов любил поизгаляться, скажем, над Набоковым. Разумеется, потому, что завидовал ему черной завистью. Как это так, Набоков — самый лучший писатель? И поэта Ходасевича, как единственного своего серьезного соперника, тоже не любил.

Правда, и тот был хорош, называл стихи Иванова — прикладным искусством. Иванов за это его как-то оскорбил, так ведь и Ходасевич в долгу не остался. Пустил в Париже слух, что Иванов с приятелями перед тем, как уехать за кордон, в Питере прирезал богатую старушку и на ее деньги жил потом припеваючи.


Действительно, многим не понятно было, на какие деньги Иванов и Одоевцева в эмиграции шиковали, тогда как все остальные в общем-то бедствовали. Вон, Нина Берберова пишет в воспоминаниях, что пока не уехала в США, где стала преподавать, в Париже имела всего-навсего «одну смену постельного белья». Это, кстати, пока она не ушла от того же поэта Ходасевича.

Что до денег, Иванов имел их от отца Одоевцевой, который в Риге был богатым домовладельцем и многое мог позволить своей любимой дочери. После его смерти Одоевцевой даже досталось хорошее наследство, и это еще больше раззадорило ее соотечественников-эмигрантов, которые в Европе жили неважнецки.

К Иванову в Париже отношение было настороженное. Многие ему завидовали. И все же мэтром считали. Хоть и поговаривали, что душа у него холодная, вялая, и что писать по-настоящему он начнет лишь в том случае, если переживет сильное потрясение.

А пока ничего такого не произошло — потрясал он, наживая себе этим все больше врагов. Он потрясал с каким-то сладострастием и остервенением, вызывая огонь на себя с одержимостью садомазохиста. Скандал был для него питательной стихией. Когда Северянин — тоже был хорош — за что-то назвал его в газете «шепелявой тенью», Иванову это доставило ну, прямо удовольствие.


А не любили и, между прочим, побаивались Иванова как раз за его мемуарную прозу. Она многих приводила в бешенство. Прекрасная, надо сказать, проза. Заметьте, не воспоминания, а именно проза.

Сперва она может показаться непривычной нашему уху, какой-то нелитературной, слишком житейской, заземленной. Но когда вчитаешься, начинаешь чувствовать себя в его рассказах, очерках и мемуарах очень уютно. «Петербургские зимы», «Китайские тени» — уже одни названия у него какие-то экзотические.

Отчего люди от нее приходили в бешенство?

Оказывается, очень многих — например, Набокова, Ахматову, Северянина и других возмущало то, какими Иванов их «запомнил». Но ведь все мемуаристы врут. Правда, не так, как «врал» Иванов.

Он, в общем-то, никогда и не скрывал, что правды в его писаниях не более 25%. Но утверждал, что не врет и не фантазирует. «Я такими их видел», — смеялся он. И имел на это право.

Потому что проза — любая, как, впрочем, и поэзия, — была для него в самом деле не воспоминаниями, а особым сочетанием сна и яви.


У него один из очерков посвящен нашему рижскому Московскому форштадту. Он так прямо и называется. Так вот начинаешь его читать и удивляешься, как Иванов вдохновенно пишет об этом районе Риги, который у нас никогда не был в чести и положительные эмоции мало у кого вызывал.

Поражаешься, откуда такие краски, такая необычная атмосфера у нашего Московского предместья. О рижском захолустье написано, как о сказке. Что же произошло?

А все очень просто. Иванов увидел его глазами художника.

Кстати, здесь они с Одоевцевой останавливались — в доме ее отца, когда приезжали в Ригу. И точно также, именно глазами художника, он видел своих соотечественников в эмиграции. Так что ничего он про них не выдумывал, во всяком случае — нарочно. Просто домысливал, а это разные вещи.

Конечно, современникам было обидно. Себя-то, кстати, они тоже видели иначе, не совсем теми, кем были на самом деле. Вот и нашла коса на камень. Может, они так огорчались не напрасно.

Мемуарная проза ведь всегда имеет больше веса, чем просто мемуары. Хотя бы потому, что ее иногда перечитывают, а воспоминания — литература одноразового пользования.