Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого, гнусного хозяина-кровопийцы поденную плату за 9 часов работы — всего два с полтиной!
 
— Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. — горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью... — И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые — одна, вишь, дыра... Эх ты, жизнь наша распрокаторжная!!
 
Зашел к знакомому сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок.
 
— Есть ли на тебе крест-то? — саркастически осведомился Пантелей.
 
Крест, к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под блузой, на волосатой груди сапожника.
 
— Ну, вот остался у меня рупь-целковый, — со вздохом подумал Пантелей. — А что на него сделаешь? Эх!..
 
Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос — так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось.
 
И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин — так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.
 
— За что же, за что?.. — шептали его дрожащие губы. — Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины — света божьего не вижу... О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу! То-то бы мы пожили по-человечески!
 
   
Однажды, весной 1920 года, рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей.
 
— Что ж я с ними сделаю, — горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки. — И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь — смерть хочется!
 
Зашел Пантелей к сапожнику, сторговался за две тысячи триста и вышел на улицу с четырьмя сиротливыми сторублевками.
 
Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых... Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел.
 
Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать... И так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
 
— Почему же, — шептали его дрожащие губы, — почему богачам все, а нам ничего... Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине! Почему одним все, другим — ничего?..
 
   
Эх, Пантелей, Пантелей... Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!
 
   
Однажды зимой, ровно 93 года спустя, рабочий Пантелей Грымзин (не тот Пантелей, правнук, того Пантелея спустили под лед в двадцать первом, когда он сдуру поперся в Кронштадт проведать сына-матроса и отвезти гостинец — заныканную с шестнадцатого года коробочку шпротов) получил свою поденную зарплату от гада-хозяина: всего 30 евриков.
 
— Что ж я с ними сделаю, — горько думал Пантелей, тупо пялясь на шесть синих бумажек. — И колесо, вишь, у авдюхи прохудилось, и жрать хочется, и какой вкус в водке забыл уже!
 
Завернул Пантелей по дороге в автосервис, сторговал за полтора червонца бэушную покрышку и поехал в «Призму» с тремя сиротливыми синицами.
 
Купил замороженную пиццу, баллон пива, полфунта ветчины, сигареты, осталось три монетки... Приехав домой, приценился, было, к девице с порно-сайта, но, узнав, что за свои деньги он может в лучшем случае потрогать ее трусики, плюнул.
 
Засунул пиццу в микроволновку, откупорил пиво, уселся за стол ужинать... И так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
 
— Почему же, — шептали его дрожащие губы, — почему богачам все, а нам ничего... Почему богач, объедается омарами и стейками, пьет текилу и коньяки, возит блядей на яхте в карибы и дубаи, а я шестой год езжу на двадцатилетнем мусорнике и за пять лет один только раз на Кипр выбрался! Почему одним все, другим — ничего?.. О, если бы распатронить распроклятых эксплуататоров, отнять у них все и раздать нам, рабочим! То-то бы мы пожили по-человечески!
 
   
Эх, Пантелей, Пантелей... дураком ты, братец, был, дураком и остался!